Наталья Миронова - Возраст Суламифи

Отца Климов не помнил, тот ушел из дому, когда Валерий был еще маленьким. Время от времени от него приходили смешные почтовые переводы: то на двенадцать рублей с копейками, то на шесть… Это называлось «алименты». При советской власти были такие заработки. Мать считала, что настоящие заработки отец нарочно скрывает, вот и приходят по исполнительному листу эти жалкие рублики. Плакала и приговаривала:

– Вот паразит! Ну что, разве не паразит?

Но на почту ходила и деньги брала. Что ж, при советской власти и шесть рублей были деньги…

Климов не винил отца. Ему казалось, что он понимает, почему отец ушел. Он и сам с радостью бежал бы куда глаза глядят. Мать была сварливой, драчливой и неприятной на вид. Расплывшаяся, рыхлая, как она сама говорила, «сырая». Дома ходила в халате, который вечно оказывался ей короток, нижняя пуговица непременно отлетала, и сыну были видны колыхающиеся, как студень, ляжки, все в ямках и перетяжках.

Когда он вырос и начал зарабатывать, купил ей на вещевом рынке бархатный халат необъятных размеров, темно-синий с золотыми звездами. Красоты неземной. И на молнии, не надо с пуговицами возиться. Но бархат был синтетический – Климов же в этом не разбирался, откуда ему было знать? – и мать жаловалась, что ей в этом халате жарко.

– Ты меня в нем похоронишь, – сказала она сыну.

«Тьфу, дура!» – ответил сын, но не вслух, а то мог бы и затрещину схлопотать: мать была скора на руку.

Она приносила с комбината сметану – свежую, жирную, густую, прямо из совхоза. Ну понятно: что охраняем, то и имеем, как говорил Жванецкий. Накладывала эту сметану в тонкостенный неграненый стакан, втыкала ложку и демонстративно переворачивала стакан. Сметана не текла, ложка не падала.

Но… фокус-то красивый, только вот в детстве мать заставляла его эту сметану есть. А он не мог. Его рвало от жирной сметаны, а мать больно била по затылку, считая, что это он нарочно. Говорила, что магазинную сметану есть нельзя, там одни стабилизаторы. Носила совхозную сметану на продажу соседям, они охотно брали.

А Климов, когда чуточку подрос, отказался наотрез. Мать плакала из-за него, все думала, что это он ей назло. Пытка кончилась лишь после того, как врач в поликлинике разъяснил матери, что у мальчика гиполактазия – непереносимость лактозы. Ему можно есть некоторые кисломолочные продукты – сыр, творог, простоквашу, кефир, даже сметану, – но нельзя ничего жирного и нельзя свежего молока. Ничего такого, что вызывает в организме реакцию отторжения.

Мать осталась недовольна. Перестала мучить сына молоком, сметаной, сбитыми сливками, но, кажется, так до конца и не поверила даже врачу. Просто удивительно: на химика же училась!

– Как же так? – говорила она. – Все свеженькое, качественное, натуральное – и не есть?

И такой она была во всем. Дома наводила свирепый, как в хирургической палате, порядок и чистоту. Сыну шагу не давала ступить, так и ходила за ним с тряпкой. В дом вошел – переобуйся. Стоило Климову попытаться самому сварганить себе хотя бы яичницу, тут же кидалась подтирать что он там насорил или капнул. Да еще и поправляла на каждом шагу. «Ты неправильно взбалтываешь яйца». «Сковородку надо сперва нагреть». «Ты неправильно стираешь белье». «Ты неправильно держишь веник», – это если он сам пытался подмести.

– Ну если я все делаю неправильно, подметай сама, – терял терпение Климов.

– Да мне легче самой подмести, чем смотреть, как ты тут грязь разводишь! – огрызалась в ответ мать.

Был у них когда-то пылесос «Уралец», купленный еще до рождения Валерия, прослуживший верой и правдой двадцать лет. Всем хорош: верх плоский, на него еще чехол надевается, и пылесос превращается в табурет, на нем сидеть можно. В тесной квартире – самое то.

Но всему приходит конец, пришел конец и «Уральцу». Он стал захлебываться, от него запахло горелой резиной и маслом. Чинить нигде не брались. Больше таких пылесосов не выпускали, да и вообще мать объявила, что новый пылесос им не по карману, а новомодным иностранным она не доверяет. Перешли на веник, который Климов держал «неправильно».

Но это все так, житейские мелочи, можно перетерпеть. Хуже другое: мать хотела познакомить сына с «правильной», «нужной» девочкой. Например, с дочкой главного бухгалтера Останкинского комбината. Для нее это был предел мечтаний, вершина карьеры – женить сына на дочке бухгалтерши.

– У них и дача есть, и машина, и квартира хорошая, – втолковывала она уже шестнадцатилетнему Климову, а он смотрел на нее с тоской.

«Совсем задолбала». Так он думал, но вслух говорить побаивался.

Уже вовсю шла перестройка, разрешили индивидуальную трудовую деятельность, Климов видел много способов заработать и самому добиться всех этих атрибутов советского счастья – квартиры, машины, дачи, – не женясь на бухгалтерской дочке. Но втолковать что-либо матери не мог, она была уверена, что лучше его знает, как устроить его жизнь.

– Что ж ты свою не устроила? – зло бросил ей Климов в ходе одной такой перепалки. – Что ж от тебя отец ушел?

Мать не нашлась с ответом. Никогда ему не забыть, какое у нее сделалось лицо, как она стояла, глазами лупала, губами шевелила – и ни звука. Повернулась и ушла к себе в комнату. Дверь закрыла.

Они жили в «хрущобе». Двухкомнатная квартира, полученная, понятное дело, от комбината. Большая комната с тремя дверьми – в прихожую, на балкон и во вторую комнату, – и мебель-то расставить негде, простенков почти нет. И смежная маленькая комната, тесная, как спичечный коробок.

Климов просил мать отдать ему маленькую комнату. В большой все-таки воздуха больше, балкон, да и просторнее, а в маленькой ей с ее габаритами не повернуться. И в туалет она по ночам встает, из большой комнаты ближе, удобней. А так она его будит.

Но мать не согласилась.

– Ничего, вот меня не будет, останутся тебе обе комнаты, спи где хочешь.

Неужели он так часто ее обижал? Неужели она цеплялась за маленькую комнату, чтобы укрыться от него, захлопнуть дверь и ничего не видеть, не слышать? Климову казалось, что нет, кроме того случая, когда он попрекнул ее отцом, ничего такого вроде не было…

Ему тогда хотелось язык себе откусить. Он испугался, думал войти к ней, прощения попросить, но не решился. Так и смотрел весь вечер на эту закрытую дверь. Мать вышла только к ужину. Глаза вроде не заплаканы, но молчит. Поставила перед ним ужин на стол, сама села, поела – все молча.

– Мам, прости, – начал он.

– Сказанного не воротишь, – сухо оборвала его мать.

Только к утру немного отошла, стала с ним разговаривать, как будто ничего и не было, но Климов тот вечер на всю жизнь запомнил. Тогда-то он и купил ей бархатный халат. Отчасти чтоб ее задобрить. Он подрабатывал, разносил утреннюю почту. Вставал в пять утра, бежал на работу… В те годы все подписывались на газеты и журналы, он половину нес на спине в рюкзаке, а вторую волок в сумке на колесах.