Жан-Поль Энтовен - Парижская страсть

Он действительно сказал «отвратительную»? Я в этом не был уверен.

— Пришло время закрыть счет, — снова начал он. — Так будет легче… Но без глупостей, хорошо? Не вздумай увязнуть в этом еще на полгода…

Почти сразу же, не меняя тона, он добавил, что англичане скоро уедут.

— В конце концов, может быть, ты прав, что отказался продать им твоего Ватто…

И, улыбаясь, покачал головой, как тогда, в салоне, где мне назначала свидание Аврора.

У Анжелики было заведено в середине августа, — как она говорила, «в честь праздника Святой Девы», — собирать всех своих друзей на красивой вилле, которую ей уступали ради такого случая. Это была вершина сезона. Сводня к этому подходила со всей ответственностью. Сама, никому не доверяя, составляла приглашения, адресуя их тридцати тщательно отобранным мужчинам. В этот день она вызывала своих подопечных, особенно новеньких, чтобы каждый мог познакомиться с ее маленькой семьей. На этом празднестве не все мужчины непременно были клиентами и не все девушки продавались. Здесь смешивались давние знакомые, новые гости и старые польские дамы, которые, вспоминая родителей Анжелики, еще обращались к ней «княгиня», не сомневаясь (по крайней мере, она так говорила) в ее новой профессии. Орсини никогда не пропускал этого праздника и на этот раз настоял на том, чтобы я его сопровождал. Его настойчивость сопровождалась обещанием помочь мне увидеть Аврору, и я был уверен, что встречу ее на празднике. Но ее там не было.

Зато там был Кантёлё, слипшиеся волосы и самодовольную поступь которого я уже забыл. Он меня сразу же узнал. Его взгляд, сначала недоверчивый, смягчился, когда он заметил мое смятение.

— Пойдемте, мы стали почти друзьями! И сейчас мы квиты…

Он увлек меня на террасу, где нам были предложены напитки. Он захотел чокнуться.

— Добро пожаловать в наше братство!

Мне показалось, что с нашей первой встречи протекла целая жизнь.

— Поверьте мне, — сказал он, — мужчины, которые оценили Аврору, образуют настоящее братство… Мы друг друга чуем сразу, мы обмениваемся информацией, мы утешаем друг друга…

Потом он мне рассказал, наконец, о том, что произошло в начале лета.

Аврора ему действительно позвонила, спустя некоторое время после того, как она меня покинула. Она нуждалась в деньгах. Взамен он ей предложил маленькое путешествие, и они вместе отправились в Сполето, чтобы там послушать «Травиату».

— Вы знаете, Аврора обожает оперу. Она была восхищена… Но через несколько дней ей это надоело, и она ушла. — Он откровенно смеялся. — Эта девица неисправима! Она любит только уходить… — Он понял, что мне это вовсе не кажется забавным, и удивился: — Вы, значит, были влюблены?

И тогда мне показалось, что он смотрит на меня так же, как ранее, узнав, что я нигде не работаю. Любовь, как и безделье, была для него, должно быть, смертным грехом.

Кантёлё был мелкий хвастунишка. У него был порочный рот. Его взгляд скользил так, что я в течение всей нашей беседы так и не смог определить цвет его глаз. Видение его тела, сплетенного с телом Авроры, меня не оставляло. Он рассказал мне ужасные вещи, как совершенно обычные. Потом, восприняв мое беспокойство как знак того, что он взял надо мной верх, расхрабрился:

— Вы знаете, Аврора мне подчиняется… Она обожает уходить, но в итоге всегда возвращается ко мне. Ах, как я люблю покорный взгляд Авроры, когда она возвращается! Я тогда ей дарю драгоценности — она не знает, что они фальшивые. Таким образом, никто не остается в дураках…

Я мог бы его убить. И может быть, отважился бы на это, если бы Анжелика, которая, должно быть, все наблюдала, не подошла, чтобы нас развести.

— Идите сюда, — сказала мне она, — вам сейчас лучше поразвлечься…

Она мне указала на группу молодых женщин. Без сомнения, это были новенькие: в их движениях еще была некоторая скованность. Одна из них мне улыбнулась. У нее было мягкое и грустное лицо. Анжелика нас познакомила. Ее звали Дорис. Она посещала театральные курсы. Мне показалось, что она может быть нежной, несмотря на свою красоту, и этого хватило, чтобы я счел ее привлекательной. На ней была длинная юбка с разрезом сзади, которая сидела на бедрах, будто ожидая, когда же ее задерут, как театральный занавес, держащийся на подхватах. Она была любезна — но без приторности. После принятого обычного разговора она, как несколько месяцев назад Аврора, спросила меня, достаточно ли я богат. Должно быть, у подопечных Анжелики это было правилом.

Любовь заставляет воображать, будто знаешь любимого, тогда как презрение к тем, кого не любишь, позволяет, как ни грустно, лучше разглядеть, что они представляют собой. Именно так я воспринял намеки Кантёлё. Для него Аврора была только платной девицей, и ему бы в голову не пришло взглянуть на нее по-другому. Поэтому и потому, что ум его был устроен грубо и просто, он, несомненно, имел о ней более точное представление. Он описал мне женщину, которую я не знал. И его слова вульгарными и грубыми штрихами перечеркнули образ, в котором я видел лишь чудесную грацию.

Он мне рассказал, например, что охотно предлагал Аврору некоторым из своих друзей. Что он этого требовал от нее. Что это было пунктом их договора.

— Вы должны знать, — добавил он, — что эти маленькие игры не были ей неприятны…

Он ее вызывал, он ее вознаграждал, и она должна была повиноваться его приказаниям. Он утверждал, что действовал так не по причине извращенности, но потому, что из своего знания женщин заключил, что Аврора любит такое обращение с ней.

— Эта девица чувствует себя на своем месте только тогда, когда обращаешься с ней грубо… А когда начинаешь ее щадить, она видит в этом угрозу. Мне это на руку…

Он старался унижать ее и в обыденной жизни. Бывало, он говорил ей, что идет без нее в гости или на ужин, так как там ей не место: там будут важные люди, образованные порядочные женщины, и для него не может быть и речи о том, чтобы показаться там с ней. Аврора впадала тогда в холодное бешенство. Она доказывала, умоляла, она уверяла, что она ему сделает честь, в чем он не сомневался, но притворялся, что ей не верит. Она его так ждала, одним вечером, под дождем перед дверью дома, где был прием, на который он отказался ее взять.

— Такая девица, как она, под дождем… И она даже не обижалась на меня! Я понял тем вечером, случайно унизив ее, что я затронул что-то глубокое. Это был единственный способ удержать ее.

Впрочем, оставляя ее своим друзьям, он добивался, чтобы к ней относились так же сурово. Он не хотел быть ответственным за неприятности, которые она могла бы причинить, если бы случайно кто-то из них поддался более нежному чувству.