Светлана Лубенец - Фенечка для фиолетовой феи

– Нет, – всхлипывая, ответила ей Сыромятникова. – Если ты уйдешь, Серега все равно меня не полюбит, а у меня и… тебя больше не станет… Как я буду жить дальше? – И Ирка разразилась такими душераздирающими рыданиями, что Ксения побежала за водой с валерьянкой, на ходу вытирая собственные слезы.

Никто еще так из-за нее не убивался и не переживал за нее. Когда она с пристрастием разглядывала в сентябре своих новых одноклассников, ей даже в голову не могло прийти, что смешная толстуха Ирка – Глазированный Сырок так неожиданно станет ей подругой. Ксения напоила ее валерьянкой и твердо сказала:

– Пошли, Ирина, к твоим родителям. Мы обе виноваты – вместе и объясняться с ними будем.

– Ни за что! – тут же перестала рыдать Сыромятникова. – Ты не знаешь мою мамашу. Это вулкан Везувий, а не женщина! Она тут же решит, что именно ты меня научила нехорошему делу, и не разрешит мне с тобой дружить. – Тут Ирка угрожающе придвинулась к Ксении и сурово спросила: – А ты ведь будешь со мной дружить? Говори, когда тебя спрашивают!

– Куда я денусь! – улыбнулась Ксения и подумала, что у Везувия и должен был родиться такой вот толстенький огнедышащий вулканчик. – Пойдем, я тебя провожу, удостоверюсь, что ты домой попала.

– Ирина! Почему ты где-то бродишь без ключей? – Громоподобный голос вулканической мамаши Сыромятниковой, перекрыв все уличные шумы, слетел к девочкам с балкона седьмого этажа.

– Иду, мам! – не менее зычно отозвалась Ирка и повернулась к Ксении. – Вот видишь! Не успела приехать – уже бдит!

– Ир! – испугалась Ксения. – А тебя не… того… ну… этого…

– Не-а, – поняла ее Сырок. – Меня не колотят, а только очень громко, долго и нудно воспитывают. Так что не бойся, завтра встретимся, и ты не увидишь на моем толстом теле следов ужасных мучений.

Девочки, ободряюще улыбнувшись друг другу, расстались. Ксения завернула за угол Иркиного дома и налетела на Германовича с полиэтиленовым пакетом, из которого торчали два батона.

– По хозяйству, значит, – кивнула на батоны Ксения.

– Ага, – не смутился Стас. – Есть почему-то иногда хочется. А ты, гляжу, нынче натуральная. И ведь хорошенькая какая! Совсем другое дело! Теперь можно и… того…

– Чего… того? – с вызовом спросила Ксения.

– Ну… ты же, кажется, утверждала, что мне… нравишься…

– И что?

– Ну так вот… это правда. И потому я приглашаю тебя сегодня вечером на променад по нашему району. По-моему, ты так нигде и не была, где стоило бы. Могу показать.

– Промахнулись вы немного, Станислав Сергеевич, – с сожалением посмотрела на него Ксения.

– То есть? – решил уточнить Германович.

– Надо было полюбить меня фиолетовой, а натуральной-то всяк полюбит! – перефразировала она старую поговорку.

– То есть… ты меня, Ксения-Ксю, вроде как проверяла на вшивость? Тестировала?

– Ага, – кивнула головой Ксения.

– И я, стало быть, не прошел?

– Стало быть, не прошел!

– Заметь, я твою лягушачью шкуру не жег. Ты сама ее сожгла и в цивильное переоделась!

– Но ведь ты этого хотел! Я тогда только ради тебя в школу совсем другой пришла, а ты надо мной посмеялся. «Ребята, а она мне нравится!» – передразнила она Германовича. – Ты тогда это ТАК сказал, что почище сожжения лягушачьей шкуры было! Испугался ты, Стасик – Взбитые Сливки, что кто-нибудь что-нибудь не то подумает, когда тебя, такого красивого, с фиолетововолосой увидит! Не так ли?

– Может, и так! Меня, между прочим, до глубины души поразил твой патронташ. Я, признаться, подумал, а не поехала ли у тебя крыша после родительского собрания и истории с журналом.

– То есть ты никогда даже рядом не встал бы с такой уморительно милитаризованной девушкой?

– Пожалуй, не встал бы. И не считаю, что это характеризует меня с очень уж плохой стороны. Ты сама-то пошла бы рядом со мной, если бы я, к примеру, вырядился в водолазный костюм и шляпу с перьями?

– Тогда – пошла бы, даже если бы ты вырядился папуасом. А сейчас, извини, не хочется, хотя на тебе очень моднючая куртка и ресницы у тебя длинные, – холодно произнесла Ксения и развернулась к своему дому.

– Ты все-таки подумай, – бросил ей в спину Стас, – может, я не такой уж и гад, как тебе показалось.

– Ты не гад, Стасик, – повернула к нему голову Ксения. – Ты вообще очень приятный человек, несмотря на то, что я тут тебе только что наговорила. Просто ты действительно промахнулся… Или лучше сказать – опоздал.

– То есть… кто-то успел? – У Германовича выскочила из рук одна ручка пакета, и к его ногам выпал батон.

Ксения не ответила, подняла батон, сунула его в пакет Стаса и пошла к дому.

Ей было грустно и горько. Все эти два месяца в чужом классе она жила надеждой, что когда-нибудь вот так, как сейчас, близко-близко увидит лицо Стаса и, может быть, даже дотронется до его знаменитых ресниц удивительной длины. И вот она только что рассматривала эти ресницы, стоя рядом с ним, красивым, модно и дорого одетым молодым человеком, и понимала, что ничего ей теперь от него не нужно. И от этого хотелось плакать, как от большой потери.

Дома Ксения плюхнулась на диван и задумалась. Она только что оттолкнула от себя Германовича. Ради чего? Ради кого? Неужели ради непонятного Григорьева? К стыду своему, она сейчас обнаружила, что за два месяца в новой школе, сидя почти рядом с ним, она ни разу не удосужилась внимательно посмотреть на него. Ксения даже не могла как следует вспомнить его лицо. Какие у него ресницы? Глаза? Волосы? – вроде темные… И это все, что она может о нем сказать? Нет, вот еще – он очень легко краснеет, а когда волнуется, смешно картавит. «Рычит», как говорит Ирка. Ей, Ксении, с ним было очень легко, пока она называла его Ночным Мотоциклистом. Он всегда понимал ее. Один лишь он из всего ее окружения! Теперь Ксения не сомневалась, что бежала к нему на свидание не только затем, чтобы покататься на мотоцикле. Ей хотелось быть именно с ним и говорить, говорить, рассказывать о себе… Она безраздельно ему верила, не боялась, что предаст. После того как они познакомились, ей и во враждебном классе существовать стало легче, потому что она знала – вечером ее ждет встреча с настоящим другом. Это потом ей стало с ним трудно, когда она по глупости решила, что за тонированным стеклом шлема скрывает свое красивое лицо Стас Германович. Все сразу испортилось.

Ксения поморщилась. Ей отчего-то стало неуютно. Она посмотрела на свою бегонию и окончательно рассердилась на себя. А собственно, с чего вдруг она так размякла? Ах, какой замечательный Григорьев! Что за прелесть этот Сережа! А чем Григорьев лучше Германовича? Ни разу не подошел к ней в школе. Шлем не снимал. Косил под Стасика. Наверняка тоже стеснялся ее вызывающих нарядов и фиолетовых волос. Да и краснел-то он как раз при виде ее фантастического разреза.