Виктория Миллиан - Идеальный партнёр

 - Послушай, но необязательно же салями вредна? Я её так люблю!

 - Необязательно. Ешь, конечно. Природа на нас способ найдёт, не волнуйся.

 - А как там в хайме?

 - Условия? О чём ты, идеальные! Дойчланд. Но умирают всё равно. У нас, правда, редко. Если кому плохо, переводим в клинику. Большинство потом возвращаются на долечивание. Но не все.

 - На Украине, говорят, страх. Особенно в домах-интернатах.

 - Да там всюду страх. Меня это так угнетает. Сделать ничего невозможно. Мы уехали, чтобы выжить, вытолкнуть детей, но меня это угнетает.

 - То, что мы уехали, или то, что выживем?

 - Ах, Лора. Ты знаешь, о чём я говорю.

 - Скажи, а ты не думаешь, что здесь происходит нечто аналогичное, только в противоположной форме?

 - Что значит аналогичное? Смерть нации? Нет. Не думаю.

 - Совсем малая рождаемость. Курение в таких масштабах, рекламы сигарет. Так красиво, завлекательно сделаны. Хочется сказать: как здорово вы рекламируете рак!

 - Да. Это феномен. Они не любят самих себя. Как будто стыдятся. У меня на всех гешпрехах спрашивали, как я себя чувствую в Дойчланде - ведь русский! Говорю: хорошо, люди хорошие. Смотрю им в глаза и вижу: они мне не верят! Клянусь тебе, Лорка. Не верят, что я о них хорошо думаю. Вот где феномен!

 - Каждый шестой брак - с иностранкой.

 - Да. Как будто сами себя извести хотят. Не могут себе простить. Уже их и русские простили, и поляки, а они себе не могут.

 - Не все.

 - Я помню твою Бетти. Не все, конечно. Но ты помягчала к ним? Можешь уже общаться? Ведь ты совсем невменяемая была после... Гм. Я даже думал, что тебе не стоило здесь - при таком настроении - оставаться. Лучше подалась бы опять в Канаду, нет?

 - Нет. Это совсем прошло. Это была болезнь. У меня ведь никогда такого чувства к немцам до того не было. Иначе я никогда бы сюда не поехала. Моя мама преподавала немецкий, дома часто родители на нем говорили. Отец иногда не мог точно объясниться по-русски и говорил тогда по-немецки. Он его тоже знал. Образование у него знаешь какое было! Детство в богатой семье даёт очень много.

 - Тому, кто может взять.

 - О других неинтересно говорить.

 Они помолчали. Уже темнело за окном. Дима включил свет.

 - Я рад, что у тебя всё в порядке.

 - У меня всё в полном беспорядке, Дима.

 - ?

 - Я немца люблю.

 - О, нет! А Вадим, Сашка?

 - Если бы ты только знал, как я люблю Хайнца! Конечно, Вадим. Я понимаю, что всё безнадёжно. Невозможно. У нас с Хайнцем никогда ничего не будет. Боже, как я его люблю! Насмотреться на него не могу, нацеловаться. Каждую его клеточку, жилочку. Я его всего знаю. Как я люблю его! Если бы ты только знал, что я ему наговорила! Я его обозвала нацистом. Не прямо, но всеми концлагерями его отхлестала.

 - С ума сошла. Он-то при чём... Он не простит тебе этого. Когда-нибудь припомнит. Он не простит тебя, увидишь.

 - Хайнц? Меня? Ты не представляешь его себе. Он-то меня простил. Бог меня не простил. За то, что говорила и думала, когда немцы нам помогали. Скольким они тут помогали! Надиному мужу "мерседес" отдали те, у кого он садом занимался. С детьми немецкий учили. Всюду с нами ходили, объясняли. Разве перечислишь! А я, как из психушки вышла, только глаза Бетти и помнила. И думала: только с виду как люди. Хотите, чтобы вас за людей принимали.

 - Неужели правда так думала?

 - Хайнц меня простил. Но мы не будем вместе. Это Бог меня не прощает за страшные мысли. Я даже не прошу. Такое нельзя прощать. Хайнц, как я люблю тебя. Руки твои, глаза твои. Дима, я с рубашкой его грязной сплю, когда его нет...

 Дима застонал, раздался треск лопнувшего стакана. Из ладони густо потекла кровь.

 - О, Боже мой! Что ты сделал?! Что мне делать? Арнольд, помогите! Бегите сюда!

 Ольшанский был рядом, как будто сидел возле двери. Он вбежал и ловко, вынув осколки, перетянул руку полотенцем, а потом уже следовал указаниям Димы, который сразу успокоился при виде крови - врач! - и начал давать указания: аптечка, спирт, бинт. Аллес.

 - Может быть, вы меня теперь помилуете? Сколько я должен сидеть под дверью? Именины называется. И потом, я уже доказал, кажется, что могу сидеть тихо. Не прогоняйте, здесь столько вкусного. - Ольшанский нисколько не стеснялся, что подслушал весь разговор. Лора начала краснеть, но он продолжил совершенно невинно:

 - Какое удивительное чувство - любовь. Самое, казалось бы, человечное и высокое. Но замешано, как и в древности, на таких, я бы не постеснялся сказать, грозных инстинктах. Даже в наше цивилизованное время...

 Дима и Лора вдвоём накинулись на него:

 - Какое цивилизованное время! О чем ты говоришь? Сколько оно длится?

 Лора, вся красная от смущения, обрадовалась перемене темы и быстро увела свою любовь в теорию:

 - Подожди, Дима, дай мне объяснить. Человечество как вид существует около трёх миллионов лет.

 - От семи до двух по разным оценкам, - уточнил Дима.

 - А цивилизациям, считая от шумеров...

 - Не забивай ему голову шумерами, а то он ничего не поймёт. Считай от египтян.

 - Послушайте, Дима, - глаза Ольшанского на минуту утратили ёрнический блеск, - не напрягайтесь. Я уже всё понял. А цивилизациям - порядка семи тысяч лет. И считать можно свободно от шумеров, которые в Месопотамии жили. Ближе к дельте. Не учите меня мыслить. Какой вы хотите масштаб: год или день? День будет понаглядней. Значит... - он на минуту задумался, - значит, если принять, что человечество существует сутки, то цивилизациям от полутора минут до тридцати секунд. Да, неплохо. Тридцать секунд против двадцати четырёх часов. Впечатляет. Я не думал об этом. Но, глядя на вас, можно поверить. Не успел еврей уйти, как славяне сразу пускают друг другу кровь.

 - Ох, Арнольд, нет слов. Ты, конечно, умный мужик, но уж по части цивилизованности лучше молчи.

 - Невежда, я просто не успеваю за полётом своей мысли. Я орёл. Ну... ассоциации иногда подводят. Прошу прощения, Лорретт, "за ошибку на лугу".

 - Я не невежда, это Твардовский. "Ленин и печник", - сказал Дима.

 При упоминании вождя Лора начала смеяться и рассказала им о монреальском бистро. Они всё ещё хохотали, когда позвонили в дверь.

 - Я открою, - вскочил Ольшанский, - люблю встречать гостей, особенно чужих. Такой эффект!

 Когда Ольшанский вышёл, Дима сказал:

 - Ты уже совсем отошла. С тобой теперь всё будет в порядке, я уверен. Можно поговорить. Я хотел спросить об этой Бетти. Лорочка, ты только не обижайся, но при здравом размышлении скажи: у тебя что, никогда в жизни ничего хуже не было? Это что, на самом деле самое страшное впечатление твоей жизни? Наши тебя не мордовали с твоей пятой графой? Хоть ты и нееврейка, но "и другие" тоже немногим ведь лучше?