Сесилия Ахерн - Сто имен

— Сюжет был мой, — негромко возразила Китти. — Некого винить, кроме самой себя.

— В каждом сюжете еще много людей участвует, кроме автора. Сама знаешь: если бы ты с этим пришла ко мне, я бы за это не взялась. А если бы даже — гипотетически — взялась, я бы успела остановить это, пока не стало слишком поздно. Тревожных сигналов хватало, и кто-нибудь из начальства мог бы обратить на это внимание, но раз ты решила взять всю вину на себя, так задай себе вопрос: почему тебе так сильно хотелось раскрыть именно этот сюжет? — Констанс примолкла, и Китти подумала, не ждет ли она немедленного ответа, но Констанс просто собиралась с силами. Через минуту она продолжала: — Однажды я брала интервью у одного человека, и мои вопросы почему-то его веселили, чем дальше, тем больше. Когда я спросила его, в чем дело, он ответил: вопросы гораздо больше говорят об интервьюере, чем об интервьюируемом. В этой беседе он куда больше выяснил обо мне, чем я о нем. Мне это показалось интересным, и тот человек был прав, по крайней мере в том случае. С тех пор я часто думаю, что выбор темы больше говорит об авторе, чем о самой теме. На факультете журналистики нас учат отстраняться от сюжета и сохранять объективность, но зачастую приходится погружаться в сюжет, чтобы понять, сблизиться, помочь читателям и зрителям проникнуться этой историей, иначе в ней не будет души — такой текст мог бы сочинить и робот. И при этом не впихивать в сюжет свою позицию. Об этом я тоже немало думала, Китти. Не люблю, когда журналист использует сюжет как повод изложить свое мнение. Какое нам дело, что думает отдельный человек? Вот народ или все женщины, все мужчины — это мне интересно. Но понимание должно присутствовать в каждом абзаце текста, чтобы читатель ощущал чувство за твоими словами.

Китти предпочла бы не вникать в то, что говорит о ней выбор этой темы. Она бы предпочла вообще не говорить и не думать о том сюжете, вот только на ее канал подали в суд и ей самой в ближайшие дни предстояло отвечать по иску о клевете. Голова уже распухла, Китти устала думать об одном и том же, устала перебирать, как же это могло случиться, но внезапно нахлынула потребность в исповеди, потребность попросить прощения за все, что она натворила, — только так ей удастся вернуть себе чувство собственного достоинства.

— Я должна кое в чем признаться.

— Обожаю слушать признания.

— Когда ты приняла меня на работу, я была в таком восторге! И первым делом решила написать ту самую историю про гусеницу.

— Вот как?

— Конечно, я не могла взять интервью у гусеницы, но этот образ послужил бы затравкой для рассказа о людях, которые хотят летать, но не могут. О том, что такое — чувствовать, что ты прикован к земле, крылья обрезаны. — Китти посмотрела на Констанс: тело, почти сливающееся с больничной постелью, огромные глаза, и чуть не разрыдалась. Она знала, Констанс понимает ее с полуслова. — Я взялась за расследование… Прости! — Китти зажала рукой рот, пытаясь сдержаться, и все же слезы хлынули. — Выяснилось, что я ошибалась. Эта гусеница, про которую я говорила, которая живет на олеандре, она все-таки потом летает. Она превращается не в бабочку, а в мотылька. — Глупо плакать, но ведь не о гусенице она рыдает, о себе: в тот раз, как и в этот, сюжет выскользнул у нее из рук, но теперь последствия ее упущения катастрофические. — Меня отстранили от эфира.

— Тебе же на пользу. Будешь снова рассказывать свои сюжеты, когда все уляжется.

— Нет у меня больше сюжетов. Я все время боюсь снова провраться.

— Больше такого не случится, Китти. Знаешь, чтобы раскрыть сюжет, чтобы найти истину, как я говорю, не нужно отправляться боевым строем, паля из всех орудий и обличая ложь. И не всегда истина — открытие всемирного значения. Просто доберись до настоящего, до сути.

Китти закивала, шмыгнула носом.

— Прости, я не за тем шла, чтобы говорить о себе. Мне так жаль. — Она подалась вперед, сидя на стуле, уронила голову на постель, стыдясь смотреть Констанс в глаза, стыдясь самой себя: ее подруга тяжело больна, ей хватает о чем беспокоиться, а она и в больничную палату свою ерунду притащила!

— Тшш, — шепнула Констанс, ласково проводя рукой по волосам Китти. — Такая концовка мне еще больше нравится. Значит, бедная гусеница все-таки поднимется в воздух.

Китти подняла голову и увидела, какое измученное у Констанс лицо.

— Ты как? Позвать сестру?

— Нет-нет. Иногда находит, — ответила Констанс. Веки ее отяжелели, накрыли глаза. — Немножко посплю и снова буду в порядке. Ты не уходи, нам еще о многом нужно поговорить. Например, о Глене. — Она с усилием улыбнулась.

Китти кое-как улыбнулась в ответ.

— Спи, — шепнула она. — Я тут рядом посижу.

Констанс всегда умела читать по лицу Китти, любую ее ложь угадывала в тот же миг.

— Не беда, он не особо мне нравился.

И ее веки сомкнулись.

Китти присела на подоконник в палате, смотрела, как проходят внизу люди, прикидывала, каким путем возвращаться домой, чтобы никому не попадаться на глаза. Звуки французской речи вывели ее из транса, она оглянулась в изумлении: Констанс только ругалась на родном языке, сверх того за десять лет знакомства Китти не слышала от нее ни одного французского слова.

— Что ты сказала?

Констанс не сразу переключилась. Откашлялась, собралась с мыслями.

— Ты была где-то далеко.

— Думала о том о сем.

— Я давно хотела тебя спросить… — Китти вернулась на стул возле постели Констанс.

— О чем? Почему у нас с Бобом нет детей? — Констанс приподнялась и взяла поильник, выпила глоток через соломинку.

— Это понятно: у тебя и растения засыхают на корню, что бы ты с ребенком делала? Нет, я хотела спросить, попадался ли тебе сюжет, о котором ты бы хотела написать, но по той или иной причине так и не написала?

Констанс сразу же загорелась.

— Отличный вопрос! И кстати, это само по себе — сюжет. — Она внимательно посмотрела на Китти. — Расспросить старых писателей о тех сюжетах, которые ускользнули? А? Что скажешь? Я поговорю насчет этого с Питером. Или обратиться к авторам, которые уже отошли от дел, попросить написать для журнала тот рассказ, который они так и не написали. Ойсин О’Келли, Оливия Уоллес — дать им возможность рассказать свою историю. Можно сделать отдельный выпуск.

— Ты хоть иногда тормозишь? — невольно рассмеялась Китти.

Послышался негромкий стук в дверь, вошел Боб, муж Констанс. Вид у него был усталый, но при виде жены в глазах загорелся теплый огонек.

— Привет, дорогая. Китти, и тебе привет. Хорошо, что ты с нами.