Виктория Клейтон Виктория Клейтон - Дом подруги

Был недолгий период, когда мать навещала меня достаточно часто — длился он шесть лет. В то время в любовниках ее ходил один грек с совершенно непроизносимым для английского языка именем, которого все поэтому называли просто Поппи. Это был смуглый низкорослый толстяк с прямыми, словно стрелки часов, усиками и маслянисто-черными волосами. Миндалевидные, навыкате глаза его, словно подернутые влагой, либо искрились смехом, либо казались томными. Поппи был удивительным человеком. Начать с того, что он единственный среди любовников моей матери проявлял ко мне искренний интерес.

Поппи много читал мне вслух, его темные, похожие на маслины глаза влажно сияли, а голос дрожал и прерывался от сочувствия к Уродливому Утенку и несчастной Девочке-со-спичками. Вороную Красавицу [2] мы так и не дочитали до конца — у матери лопнуло терпение, и она швырнула книжку в огонь. Она сказала, что это все равно, что жить в одном доме с двумя до омерзения сентиментальными алкоголиками. И добавила, что мечтает хотя бы полчаса провести спокойно, без того, чтобы кто-то хлюпал носом у нее над ухом, оплакивая Бедного Рыжика. Честно говоря, сильно подозреваю, что Поппи не меньше меня радовался, что избавлен от необходимости читать дальше.

Именно Поппи всегда помнил о моем дне рождения и неизменно напоминал об этом матери. На мой седьмой день рождения он устроил для меня настоящий праздник у себя в студии, даже собственноручно испек покрытый голубой глазурью торт.

По-моему, последний раз я видела Поппи, когда мне было лет двенадцать. В тот день в школе ставили какую-то пьесу — если мне не изменяет память, это были избранные произведения Шекспира. Мне была поручена роль Гамлета — может, потому, что для своего возраста я была достаточно рослой, а может, благодаря тому, что я обладала завидной памятью и к тому же неплохо играла. Сама я считала, что черный камзол делает меня неотразимой, и просто упивалась счастьем — до тех пор, пока не увидела мать вместе с Поппи. Одетая во все черное, мать выглядела на удивление чинно. А Поппи… в своем парадном костюме и жилете, с вытканными на нем огненно-красными маками, он приковывал к себе недоуменные взгляды. На фоне облаченных в черное отцов моих одноклассниц бедняга казался особенно толстым и смешным. Краем глаза я заметила, как Валери де ла Map и Сьюзан Дарфорд перемигнулись и прыснули смехом у него за спиной, и покраснела от стыда.

Увидев меня, Поппи радостно протянул ко мне руки. Я почувствовала, как взгляды всех, кто был в комнате, устремились ко мне. В эту минуту я с радостью отдала бы десять… нет, двадцать лет жизни, чтобы провалиться сквозь землю. Подставив ему багровую от смущения щеку, я отвернулась, делая вид, что не слышу, что он говорит. Несмотря на все его попытки развеселить меня, я смущалась все больше. Воспользовавшись первым же подходящим случаем, я пролепетала, что у меня, дескать, болит голова, и сбежала. Укрывшись в спальне, я уткнулась в подушку и дала волю слезам. Я была вне себя от ярости и возмущения. Захлебываясь рыданиями, я молилась о том, чтобы на обратном пути они попали в аварию и оба погибли. Сейчас мне стыдно вспоминать об этом, но тогда я действительно этого хотела.

На следующий день начались занятия, и я с головой окунулась в учебу. Подумав как следует, я решила, что только блестящие успехи дадут мне возможность навсегда избавиться от этой кошмарной парочки. Весь семестр я трудилась как негр, не позволяя себе ни малейшей передышки. В воображении я видела себя героиней, вставшей на путь борьбы со всем миром. Результатом этого было то, что я очень скоро попала в число первых учениц. Мин, хотя и не догадывалась о причинах, подвигнувших меня на подобное, сообразила, что со мной происходит нечто серьезное, и решила не отставать.

Как ни странно, подобное соперничество нисколько не омрачило нашей дружбы. Наверное, потому, что таланты, которыми одарила нас природа, относились к разным предметам. Я с удовольствием помогала Мин с математикой, прекрасно понимая, что тут она мне не соперница. А она, в свою очередь, гоняла меня по французскому. Неосознанно мы с ней объединились против остальных наших одноклассниц и без малейшей ревности сражались за звание лучших учениц. Вскоре все остальное потеряло для нас всякий интерес. Лакросс был забыт. Та же самая участь постигла и любимые прежде уроки рисования, мы с Мин даже перестали загорать позади спортивного зала, хотя раньше проводили там долгие часы. Все, что нас интересовало теперь — это маячившие впереди экзамены. Очень скоро мы с ней превратились в своего рода «звезд» местной величины. Но самое главное, мы теперь видели цель, к которой стремились, и даже начали находить своеобразное удовольствие в той упорной борьбе, которую обе вели. Думаю, никто особенно не удивился, когда спустя пять лет мы с Мин добились стипендии в Оксфорде — ее интересовали современные языки, а меня — английская литература.

Поппи умер, когда следующий семестр еще не закончился. Конечно, я поехала на похороны. Не помню, что я тогда чувствовала. Невозможно было представить себе Поппи лежащим в этом уродливом деревянном гробу.

Смерть казалась нам всем чем-то непостижимым, жутким и волнующим. Мин, поджидавшая меня в спальне после похорон, увидела мое лицо и кинулась мне навстречу.

— Ох, Дэйз! — Она покачала головой. — Он был таким милым… таким замечательным человеком.

С этими словами Мин обняла меня и крепко прижала к себе. Ее искреннее сочувствие словно прорвало какую-то плотину в моей душе. Слезы, которые копились во мне, не находя выхода, хлынули наконец и ручьем потекли по лицу. Я плакала, пока голова у меня не разболелась. Лицо у меня распухло от слез, глаза щипало. Мин смочила полотенце в воде и молча протянула его мне. Я забралась в постель и положила его на лицо… а потом мы долго вспоминали Поппи, перебирая в памяти разные смешные и трогательные случаи, пока внизу не зазвенел гонг, зовущий нас к ужину. Больше мы никогда не говорили о нем. Но, став старше, я поймала себя на том, что все чаще вспоминаю Поппи. И с каждым годом все больше жалею его… и стыжусь самой себя.

Вечеринка с танцами у Софи Джонсон была назначена на Пасху. Это был второй год нашего пребывания в Оксфорде — 1954 год. Уже девять лет, как закончилась война, но мы до сих пор жили как в тумане. Не так-то легко прийти в себя после того, как годами приходилось ограничивать себя во всем. И когда двери Фокскомб-Мэнора снова распахнулись передо мной, я почувствовала себя так, будто попала в рай. Начать с того, что в доме было тепло и это приятное тепло прямо с порога мягко обволакивало тебя, так что хотелось поскорее сбросить с себя шарф, пальто и теплые перчатки. И потом — сам дом был удивительно красив, что внутри, что снаружи. Тут не было и намека на ту ужасную лягушачье-зеленую или мутно-желтую краску, которой в годы войны изуродовали всю старушку Англию. Мне захотелось спокойно обойти все комнаты, проверить, не изменилось ли тут что за эти годы, но молодой симпатичный дворецкий перехватил меня в дверях и мигом препроводил в студию.