Чёртов мажор (СИ) - Левина Ксюша

— Папенька говорит, что будет…

— Ты поговорила с папой? — Твоя бровь, кажется, взлетела так высоко, что я отпрянула удивлённо и неверующе.

— Ну… я забирала от него детей после йоги и поговорила. Маша мне поможет.

— Маше четырнадцать, — в голосе зазвенела сталь, непривычно и колюче.

— И что? Я сидела с ней…

— Блин, Нель. Когда мы решили, что будет Макс, мы договорились!

— Что я буду сидеть дома всю жизнь до выпускного? Чёрт, Марк! Мне нужно всего два часа два раза в неделю! Всё! Это немного!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ — Нель, тебе рассказать… — Я снова отпрянула. А вот этот тон я уже слышала, сейчас начнём считать. Ну ок, давай… — Автошкола: папенька посидит с Соней — полгода. Йога: папенька посидит с Соней — третий год пошёл. Доучиться: папенька посидит с Соней — доучились. Аллилуйя! — Аллилуйяя! Песня, которую мы любили у «Братьев Грим»… — Может, отдадим детей папеньке? Он всё время с ними сидит!

В тот день я, наверное, дала слабину. Впервые. Потому что пошла после ссоры с тобой, которая была оправдана и с твоей, и с моей стороны, и рассказала всё подружке Нике…

В тот день в моей жизни появилась фраза «Хватит позволять ему решать за тебя».

И это был первый этап того, что после я назвала «Лодка брака, разбившаяся о феминизм».

Я влюбилась в собственного мужа. И это моё наказание.

Мы сидим в кухне друг напротив друга и молчим. И всё в нём мне кажется настолько идеальным, что мысль о расставании режет сердце финским ножом. А он сидит и смотрит на меня очень внимательно, будто даже хочет наизнанку вывернуть и докопаться до самой сути.

— Неля? — будто спрашивает, я не знаю что на это отвечать.

— Почему ты сказал, что я тебя… не люблю?

— Я такого не говорил, — он очень медленно качает головой, складывает руки в замок под подбородком и продолжает свою внимательную пытку.

— Ты сказал…

— Я сказал, что ты обещала любить меня, — говорит тихо, спокойно. Я не верю, что вчера мы на этом самом столе, за которым сейчас сидим на расстоянии метра друг от друга, трахаись, как идиоты.

Трахались и смеялись, потому что столом я отбивала себе лопатки, а у Марка свело ступню. А ещё мы ножкой поцарапали паркет.

— Об… обещала. И любила…

— Любила, — кивает он, а я зажмуриваюсь, чтобы оказаться уже в домике и ничего не видеть и не слышать, а потом выдыхаю и произношу: — Я люблю тебя.

Стоит это сказать, и будто внутри прорывается какая-то плотина. Или кто-то вынимает из стока пробку, и вода начинает уходить, закручиваясь в спираль. Уходит, уходит, уходит… Я сижу и чувствую, как тело наливается эйфорией, а в кончиках пальцев покалывает.

— Ты побледнела, — Мак срывается с места, и вся его холодность рассыпается ледяной скорлупой. — Сахар? Таблетки?

Я качаю головой. Мне хорошо.

— Я люблю тебя, — повторяю тихо.

— Ты уверена, что тебе хорошо? Давай принесу глюкометр…

— Я люблю тебя, — говорю на одной ноте, не повышая голос, а Марк всё равно не слышит.

Я говорила это и раньше. Сказать — не проблема, просто не уверена, что за последние годы понимала смысл этих слов, произнося их. Кажется, что они утратили для меня смысл, превратились в десять букв и два пробела.

— Зачем ты это мне говоришь, Нель? — его вопрос не то чтобы жалобный, просто какой-то… может, печальный? Или обречённый?

— Я люблю тебя, но так как раньше — не будет.

Мой голос спокойный, а внутри взрываются один за другим вулканы. Лава льётся на города, и люди бегут, вязнут в лаве, чтобы навсегда остаться в мёртвых домах под толщей пепла. Я пока не знаю, что скажу дальше, у меня пока нет «программы мероприятия», я даже не уверена, что разобралась в нашем прошлом до конца. Мы с Марком ещё на разных полюсах. Оба на стороне “Я прав”, а нужно… сказать “Ты был/а прав/а”. Наверное.

— А как будет? Нель, то, что было вчера, неделю назад… Это всё — не мы. Это мы из две тысячи восьмого, влюблённые и сумасшедшие люди. Но это прошло, мы изменились.

— Нет, — я качаю головой.

Вот так же я его убеждала, что всё, дальше уже ничего, а он качал головой. И тут жизнь меня проучила. Сильно же я нагрешила в прошлой жизни, раз теперь такая глупая.

— Дашь мне немного… тишины? Я теперь знаю, что с ней делать… — Я сползаю со стула и встаю перед Марком на колени в такую же позу, в какой замер он.

Мы сидим и, не желая того, начинаем друг за друга цепляться, касаться кожа к коже, руки к рукам. Тела ещё не успели принять, что хозяева творят дичь, тела ещё друг от друга без ума. Между нами искрят фейерверки, а мы их не видим, не хотим, но гладим друг друга и ласкаем, а глаза смотрят отстраненно, жалобно. Просят отпустить и остановить это всё. Лбы сталкиваются, и сдерживаться становится больно. Ему больно, и мне тоже.

Я дышу глубоко, и в кожу въедается его ядовитый запах. Родной, домашний… Марк вообще весь мой дом, единственный. А я никогда не берегла ничего своего.

— Марк, пожалуйста…

У нас одна на двоих дрожь и одно на двоих желание. Ещё вчера мы бы уже сдирали друг с друга одежду. Марк бы медленно целовал мою кожу, кусал, прижимался к ней своей. Сегодня мы держимся, и это дьявольски трудно.

— Я дам тебе тишину. У тебя два дня, чтобы со всем разобраться, иди.

— Спасибо… В комнате, в спальне… мой дневник на столе. Прочитай, пожалуйста, там не до конца, там до две тысячи двенадцатого. До дня, когда мы тут с тобой впервые поругались…

— А дальше?

— А то, что дальше… мне нужно два дня. Я тебе расскажу, ладно?

— Ладно.

Я встаю и ухожу. Прощаюсь с детьми, беру самое необходимое и еду в нашу однушку. Наш первый дом. А Марк сидит всё то время, что я собираюсь, прямо посреди кухни на полу и напряжённо вслушивается в мои шаги.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍***

Два дня спустя

Дождь хреначит так, что больно от его ударов по макушке, и когда я прячусь под козырьком нашего дома, облегчённо выдыхаю. Снимаю плащ, вытряхиваю воду. И вхожу в дом.

Тихо, очень тихо. Все спят. Прошло ровно два дня и пять часов, и сейчас три часа ночи. Я иду в кухню и зачем-то открываю холодильник, смотрю на полки, будто там ответ на вопросы — но нет, да и свои ответы я уже получила.

Следом иду в душевую, включаю свет и смотрю на отражение. Без кос, которые относила десять лет, лицо кажется совсем другим. Волосы пришлось чуть укоротить, кажется, что их чертовски мало. Непривычно очень. Тушь потекла, вытираю её ватными палочками, но, не справившись, бросаю эту затею.

Сонина комната — дочь спит, свернулась калачиком на кровати, обнимает игрушечного пса.

Максим… уснул в очках, ещё не привык к ним.

Егор — обнимает кошку. Эти двое враги только днём, ночью — лучшие друзья, которые друг без друга не могут. Бедолага страдала без хозяина, пока тот жарил пузо в Европе.

Перед нашей спальней замираю, жду чего-то, и сердце отстукивает удары-секунды, а я прислушиваюсь к ним и в волнении переступаю с ноги на ногу. Открываю дверь и, не включая свет, сажусь на краешек кровати.

Марк спит, обняв подушку. По центру кровати, будто обнимает мой живот. Вся его поза такая… что я прямо сейчас могу устроиться рядом, и он не заметит. Гипнотизирую его, хочу прикоснуться, но запрещаю себе. Вместо этого встаю и открываю окно, чтобы прогнать влажную духоту.

— Неля? — он поднимает голову от подушки и щурится. — Неля… волосы…

Я киваю, скидываю мокрую кофту и остаюсь в чёрном платье на тонких бретельках. Оно мокрое и облепило тело, мешает, потому стягиваю его и швыряю на пол. Марк подбирается весь, напрягается и тяжело сглатывает. Но я не соблазнять пришла, потому беру его футболку, валяющуюся у кровати, и натягиваю. Футболка тёплая, после платья — кайф, и я в восторге, кутаюсь в запах Марка, в сухое домашнее тепло.