Агония Хана - Ульяна Соболева

– Тамерлааан.

Она плачет, она сжимает его руками, она льнет к нему. И он, бл*дь, так счастлив, что готов взреветь от бешеного восторга и в тот же момент… в тот же момент его трясет от гадливости к самому себе.

– Эрдэнэ здесь…она жива. Надо ее найти. Надо… я…

Перехватывает ее руки, не давая себя обнять.

– Цирка больше нет. Циркачи на воле. Эрдэнэ я нашел. Сансар мертв…Албаста скоро сдохнет. Все закончилось. Все. Кончено. Почти…Нужно завершить и замкнуть круг.

И насмотреться не может на ее лицо, на ее волосы, на ее губы и глаза, залитые слезами. Как же она рвется, чтобы схватить его, чтобы обнять, прижаться…но он не может ей позволить, не может позволить себе. Для начала надо снять с себя кожу. Для начала нужно обдать кипятком свое сердце, свою душу, свое адское нутро. Достает нож из-за пояса, опускается перед ней на колени и вкладывает рукоять в ее маленькую дрожащую ручку.

– Я хочу, чтобы это сделала ты… – показывает пальцами на выжженую букву, на шрамы, которыми покрыта его грудь, – вот сюда. По самую рукоятку. И все будет кончено. Умоляю. Сделай это. Сделай и…прости меня, птичка.

Смотрит на нее снизу вверх, с мольбой, с отчаянием. Умереть от ее руки, смыть с себя всю эту грязь, так, чтобы она закрыла ему глаза. Он задолжал ей свою жизнь. Задолжал так много, что одной жизнью и не расплатится. Но пусть возьмёт хотя бы ее. За всю боль, что он ей причинил.

Какое-то время она смотрит на него и на нож в своей руке. В ее огромных глазах столько отчаяния и тоски, что ему кажется, он сдохнет только от одного этого взгляда. На ней все то же платье из перьев, покрытых кровью, по ее плечам рассыпаны золотые волосы, и он отрезал бы себе руки за одну возможность прижаться к ее волосам губами. Медленно опустилась на колени перед ним и, схватив его руку, заставила сдавить нож в ее ладони.

– А потом он же войдет вот сюда… – показала на свою грудь. – Ты бы хотел, чтобы твой нож потом разрезал и мое сердце? Хочешь моей смерти? Хочешь?

Не может ничего сказать. Он, и правда, онемел. Качнул головой и сдавил ее запястье. Сможет ли он когда-нибудь посмотреть ей в глаза? Как раньше? Сможет ли назвать любимой, прижать к себе…целовать ее губы?

– Почему ты думаешь…что, если тебя не станет, я смогу жить дальше? Как ты мог…мог подумать, что я смогу?

– Ты должна меня ненавидеть…должна ненавидеть и презирать.

– Тогда я должна ненавидеть и себя, ненавидеть наших детей…Как я могу ненавидеть часть себя самой? Как могу ненавидеть мое сердце и мой воздух?

Согнулся пополам и спрятал лицо на ее коленях, чувствуя, как ее руки накрыли его голову. Хочется одновременно, чтобы эти ладони просочились ему под кожу и в то же время чтобы не касались его грязи. Не пачкались о его черную душу и искромсанное тело. Зачем ей такой урод. Физический и моральный.

– Ты должна…, – прохрипел очень тихо, не смея схватить ее своими дрожащими руками.

– Нет… я должна быть со своим мужчиной… я должна вернуться к своим сыновьям вместе с их отцом. Я должна жить дальше назло всем тварям, которые хотели нас с тобой уничтожить. Вот что я должна. Посмотри на меня…пожалуйста, любимый.

– НЕТ! Не называй так! НЕТ!

Берет его за руки и обнимает его руками свое тело, но он не может. Вырывается, отшатнувшись от нее с искаженным лицом. Он протягивает руки к ней…но не трогает. Они дрожат в миллиметре от ее волос, от ее лица.

– Не могу…слышишь? Я не могу! Эти руки, они…они причиняли тебе боль. Я клялся, что отрублю их…я клялся!

– Я…я обнуляю твои клятвы. Их нет! Слышишь? Я не знаю ни одной из них! Пусть сгинут…пусть исчезнут в прошлом!

– Я…клялся. Нам обоим.

Ангаахай вдруг обняла его за голову, притянула к себе, ломая сопротивление. Обхватывая его израненное лицо ладонями. Но он не смотрит на нее, он отводит взгляд, как будто ему стоит адских усилий посмотреть ей в глаза.

– Забери меня домой, Тамерлан! Забери меня к нашим сыновьям! Прошу тебя! Увези меня отсюда…сделай это ради меня. Я очень хочу домой…пожалуйста. Я очень хочу к моим сыновьям. Если ты все еще любишь меня…хотя бы немного. Увези меня домой, заклинаю!

Ее смерть была страшной. Точно такой же, как и смерть ее дочери, только медленной…Он стоял там от самого начала и до самого конца. Как будто это единственно важное в его жизни, единственно значимое событие, которого он жаждал всем своим существом. Но это ничего не стоило, если она будет валяться без чувств и сдохнет не понимая, что происходит. Албасту привели в сознание, ее даже подштопали, чтоб сучка не истекла кровью до казни. Среди циркачей оказался бывший хирург. Ей вкололи обезболивающее. Теперь она висела над кипящим чаном и бешено вращала глазами. Она знала, что ее ждет. И впервые в ее глазах был виден панический ужас. Не просто ужас, а какое-то животное, загнанное выражение полной беспомощности.

Они остались один на один. В этот раз он не доверит ее смерть никому. Ни тиграм, ни братьям, ни самому черту. Он сам станет ее палачом. И пока она не сварится в этом кипятке, он не сдвинется с места. Она должна отправиться в ад, и отправит ее именно он.

– Ты сейчас умрешь, Красногубая сука. Для меня у тебя нет имени. У мразоты имени быть не может. Ты для всех нас всегда была Красногубой…Обещаю, что ты еще станешь и краснотелой.

– Не надо…, – прохрипела она шепеляво…после того, как ее проведали человек десять, говорить было довольно трудно, но она старалась что-то промямлить своими потрескавшимися губами. Ее глаза не отпускали огромную фигуру Хана, обнаженную до пояса. Она не спускала с него умоляющего взгляда.

– Я… я скажу тебе, где твое золото…я озолочу тебя. Пощади…

– Я похож тебе на продажную бл*дь? Или на священника, который отпустит тебе твои грехи за золото? Ты умрешь…мучительно, медленно сваришься в кипятке. Как твоя проклятая дочь. Только она сдохла очень быстро, а ты – со спецэффектами и бонусами. Медленно и красиво. Что ты хочешь сварить первым? Свои пальцы на ногах? На руках? Или, может, твой