Касандра Брук - Милая Венера

Жену Амброза я видела всего раз, когда она сунула мне в руку мистические брошюры. У меня возникло ощущение, что он велел ей больше не появляться, что было большим облегчением, если учесть мои замыслы. Он счел нужным сказать, что она часто ходит на собрания; оказывается, существует местная ложа розенкрейцерова или тринадцати ведьм, или как она там называется. Во время не то третьего, не то четвертого сеанса внезапно хлынул дождь, прервав его, но не прежде, чем моя тога промокла насквозь и стала, как я подозреваю, почти прозрачной, и уж во всяком случае облепила все, что следовало. Амброз продолжал некоторое время работать, будто не заметил дождя. А может быть, и не заметил. Мне пришлось окликнуть его: «Извините…» Там не было зеркала, чтобы смутить меня, но его голос явно подрагивал, пока он заваривал чай с таким видом, будто от этого зависела его жизнь. «Сахару?» «Нет, спасибо», — нежно сказала я, пытаясь показать, что я — сама сладость и в сахаре не нуждаюсь.

Снаружи лил дождь, внутри я мягко разогревалась, и казалось, момент был подходящим, чтобы продвинуть идиллию на шаг вперед. «Вы никогда не пишете обнаженную натуру?» — осведомилась я самым опасным своим голосом. Губы у него задергались, как беличий хвост. «Ну-у… и да и нет, — сказал он, запинаясь. — Практически нет… Писал один раз». И он замялся. Словно я спросила католического священника, целовался ли он когда-нибудь с девушкой. «Луизе (его жене) это не понравилось», — добавил он. «Почему?» — спросила я. Но он уклонился от ответа, предложив мне еще чашку чая. «Тициан писал. Рембрандт. Ренуар», — продолжала я без всякой на то необходимости. Амброз покашлял и объяснил, что его жена глубоко религиозна, и ее вера воспрещает выставление тела напоказ. Тут я вспомнила, что она всегда одевается на манер викторианской дамы, карабкающейся на Маттерхорн. «А вам бы хотелось?» спросила я с надеждой. «Пожалуй…» — ответил он со смущенным видом, осушил уже пустую чашку и занялся посудой.

Вскоре дождь прекратился, я приняла свою позу, все еще ощущая себя и выглядя заметно влажной. Вскоре свет начал тускнеть, а мои гирлянды подвядать. Амброз вежливо удалился, пока я готовилась снять мой вестально девственный наряд. К этому времени я вполне наловчилась управляться с ним. Обходилась с ним, точно с большим рулоном туалетной бумаги, и обматывалась, начиная чуть ниже бедер и кокетливо завершая последний оборот на обнаженном плече. Приходилось внимательно следить, чтобы полосы накладывались друг на друга, не то я начинала смахивать на жалюзи с парой ног.

«Вы мне так нравитесь!» — сказал Амброз, открывая передо мной дверь на улицу. Он уже полностью обрел спокойствие, нарушенное моим вопросом об обнаженной натуре, и широко улыбался. «Мне будет грустно, когда картина будет закончена, — добавил он. — Еще один сеанс, вот все, что мне потребуется. Тогда я вам ее покажу. Она все время заметно изменяется». Объяснять свои слова он не стал.

На следующий день я в последний раз добросовестно замоталась в свой костюм. Но у него был для меня сюрприз, сказал он. Блестящая мысль.

«Посмотрите, что я купил. Я хочу написать вас с ним в руках». И он вручил пучок сирени.

Не знаю, помнишь ли ты уик-энд, который мы как-то провели в Дорсетшире, — мы вчетвером много лет назад. Пирс снял коттедж — как раз перед тем, как вы с ним уехали в Россию.

Цвела сирень, и я провела субботу и воскресенье, засунув нос в коробку с бумажными платками.

Ну, ты, возможно, помнишь, но я, когда Амброз сунул мне этот пук сирени, не помнила ничего. И теперь я поведаю тебе, что произошло с твоей нежной богиней цветов и светлой прерафаэлитовской идиллией Амброза. Я позировала с сиренью. И тут началось. Сначала защекотало в носу.

Затем я чихнула. Опять и опять. И не просто чихала — это было вулканическое извержение. Я ничего не могла сделать. Маэстро положил кисти и поспешил ко мне с носовым платком и рукой, готовой сочувственно обвить мои плечи. И в этот миг сверхспециальное, мультимножественное «апчхи!» сотрясло все мое тело и в процессе понудило мою тогу соскользнуть с плеч. И не только с плеч — она начала разматываться и в мгновение ока улеглась у моих ног, накрыв сирень. И я осталась с платком Амброза в одной руке, а другой прикрывая мое целомудрие — в полной наготе, если не считать трусиков.

Мгновение мы просто стояли так, не воспринимая случившееся. Сперва Амброз старался не смотреть, затем притворился, будто не смотрит, затем перестал притворяться — пока я не отшвырнула платок вместе с моим целомудрием. «Это считается выставлением моего тела напоказ?» — спросила я.

Он испустил что-то вроде нежного стона, который я истолковала, как сдачу на милость победителя. Трава была немножко мокрой — но и я тоже. И вскоре оставалось только радоваться, что молитвенное собрание Луизы закончилось не слишком рано.

Ну и заключительный сюрприз. Когда мы вновь обрели респектабельный вид, Амброз сдержал обещание и показал мне картину. Естественно, сирени в ней не было, но в остальном оставалось докончить лишь чуть-чуть. Я увидела очень похожий мой портрет, вплоть до родинки на моей левой груди. Мой портрет — и я на нем абсолютно голая!

Такая вот идиллия.

«Боюсь, мне это подсказал ваш вопрос об обнаженной натуре», — сказал он застенчиво.

«Что именно? Портрет или любовь на траве?»

«И то и другое, к сожалению».

«Так-так, — сказала я. — Но, пожалуйста, объясните, откуда вы узнали, как я выгляжу, до того как?..» — и я мимически изобразила процесс разворачивания.

«Моя прекрасная дама, — сказал он с глубокой истовостью. — Конечно, я не первый скажу вам, как удивительно вы похожи на Венеру Боттичелли. А я все-таки художник и досконально знаю моего Боттичелли».

«А родинка?»

Он не ответил, и я ушла.

Остаются еще только два вопроса. Посмеет ли он показать свое творение Луизе? И, что важнее, кому еще он его покажет? Я не слишком жажду висеть такой, какой создала меня природа на следующей Летней выставке Королевской академии.

Что скажут соседи? Ладно-ладно, я сама знаю.

В заключение разреши мне коснуться Гарри.

Его выдвинули на какую-то престижную премию, и он умоляет, чтобы я пошла с ним на церемонию. Я разрываюсь между «да» и «нет». Злости не осталось, но я больше не чувствую себя его женой, и меня совсем не прельщает целый вечер делать вид, будто я все еще его жена. Но он так кротко и мило просит, и так заботливо — все то, чего обычно за ним не водится, — и внутри меня тоненький голосок твердит: «Иди!». Нет, я почувствую прилив гордости за него, если он ее получит — удостоверюсь, что в чем-то он по-настоящему хорош, хотя и не в браке. Будь это наоборот! Мне было бы все равно, что он ни в чем не добился успеха, но сделал успешным наш брак.