Жозефина Харт - Грех

Улыбаясь, я подошла к Доминику. И еще раз подивилась тому, как странно устроен человек, как загадочны его сердце и разум. И какое это благо для всех нас. Можно ли совершить путешествие по лабиринтам мыслей другого человека? Совершить такое путешествие и остаться в живых?

Никто в мире, никто не знает, о чем я думаю. Бог? Я спрашивала себя об этом. Знает ли обо всем этом Бог? И, зная, принимает ли участие в происходящем?

Влюбленный математик не применяет методов научного анализа и законов вероятности к тем отношениям, которые возникают между ним и объектом его внимания. По крайней мере математик, которого цепко держит в когтях любовь.

Тем не менее и в этой области действуют законы, достойные внимания науки. Расцветает и умирает ли любовь в зависимости от того, встречает ли она отклик или мертвое молчание? Можно ли поверить в то, что день ото дня разрастающееся чувство не в силах спровоцировать ответного порыва? «Если любовь поселилась в этом сердце, то она поселилась и в другом сердце. Не достаточно одной руки, чтобы хлопать в ладоши», — так говорят. Звучит убедительно. Но это неправда. Стоит ли гоняться за тем, что и так легко доступно? Только бег и бегство даруют нам тайну свободы, изведанную лишь птицами.

Я лениво размышляла обо всем этом, прогуливаясь с Домиником после церемонии венчания. Я прятала свои мысли за кроткой улыбкой, которая была единственным ответом на его надежды, на его протесты. А Доминик ждал и надеялся. Он уже привык ждать и надеяться.

День был ясным, мы уединились на берегу озера, и он усилил напор. Он был полон надежд.

Мое решение. Я позволила. Я снизошла. Главное в отношениях с Домиником было держать дистанцию. Я знала об этом, а он нет. Прищурив глаза, я наблюдала за его растворением. Пока он приходил в себя, я думала о Элизабет и Губерте. Об их союзе. О священных узах. Боли не было. Доминик нашептывал мне что-то о свадьбе. Но мое сердце оставалось глухим. Почувствовав раздражение, я вздохнула и отбросила прочь мои размышления. Я посеяла сомнение в его душе. Но это не было отказом. Я решила разбить раненое сердце. И я не чувствовала вины. Естественно, после этого его любовь никогда не возродится.

Мы вернулись в Лексингтон. Гости уже разошлись. Обманщица и с ней мальчишка, с умным стильным лицом. Соломенные волосы падали на его очки. Вытянутые линии его тела оставляли меня равнодушной.

Мы сели за стол. Мать и отец тоже сидели за столом. Мы ели крохотных рыбок, приготовленных в гриле. Затем золотистых цыплят в бледно-лимонном соусе, украшенных черными оливками в форме сердец. Лилии опустили закрытые змеиные головки, которые были так щедро распахнуты во время обеда. Хищник, выискивающий жертву.

Я пила красное вино и гадала, чем заняты Элизабет и Губерт. Теперь. Именно теперь. Я представляла себе тело Элизабет. Я пыталась увидеть его глазами Губерта. И думала о той тайне, ради которой мы ищем укромных мест, отдаленных комнат, темноты. Путь, которым следуют мужчины и женщины. Мужчина слепо движется по дороге, которую он уже однажды прошел, слепо явившись в мир. И верит в то, что его ждет наслаждение там, где он когда-то испытал боль. И терпит поражение. Ибо вместо наслаждения его опять ожидают боль и кровь. Так череп пробивает внутренности. Снова. И Бог никогда не попросит у нас за это прощения.

Меня тошнило от вкуса вина во рту. Внезапно я подумала о беременности Элизабет. О родах. Материнство.

— Они должны быть счастливы, — сказал отец.

— Это приказ? — спросила я.

— Рут, дорогая, это всего лишь предположение.

— И на чем же оно основано, папочка?

— На моем твердом убеждении, что только безумец может быть несчастен с Элизабет.

— Потому что она знает некую тайну, да? Хорошо бы она поделилась ею с Домиником по возвращении из Греции. А он выведет математическую формулу, позволяющую добиться счастья и известности. Закон счастливого брака, открытый Домиником Гартоном на базе модели Эшбридж — Баатус. Опробован в Греции во время медового месяца.

И, не дав отцу ответить, я поцеловала его и добавила:

— Шучу. Это всего лишь шутка, папочка. Конечно же, они будут жить очень счастливо. Ты прав. Разве можно быть несчастным рядом с Элизабет?

Мать и отец переглянулись. Они улыбнулись друг другу.

— А рядом с тобой, Рут? Может кто-нибудь быть счастлив с тобой? — Доминик поцеловал меня.

— Ну, Доминик, разве что какой-нибудь фанат. Я не создана для счастья. Мое призвание в другом.

— Что за чушь, Рут. Что за чушь, — возмутился отец.

— Это только тебе так кажется, папа. Я знаю, что говорю.

— До сих пор твоя жизнь складывалась на редкость удачно. Тебе стоит подумать об этом. С фактами трудно спорить.

Мы с отцом часто затевали шуточные перебранки. У нас был свой язык. Свой стиль, свои правила, направленные на достижение полной объективности — глубокого непонимания, всегда существующего между взрослым ребенком и его родителями. Он привык верить, что к истине ведет сумма вопросов и ответов. Но при этом он забывал, что я не подходила к присяге.

— Мне пора, — Доминик поднялся. — Утром у меня лекция.

— Элизабет сказала на прошлой неделе, что собирается сохранить за собой студию, — сказала мама.

— Да. Она будет заниматься живописью. Квартира Губерта слишком тесна, чтобы устраивать в ней мастерскую, — кивнул Доминик.

Доминик жил в том же доме, что и Элизабет. Математик в артистической студии. Он считал, что это придает ему ореол богемности. Он бредил богемностью. Интеллектуал, попавший в ловушку темперамента, который достался ему по ошибке. Но признание так быстро пришло к нему и он так рано вознесен разными школами и университетами, что его темперамент не имел шанса проклюнуться. На его плечи давили достижения в академической области, и он сдался, приспособился к своему таланту. В той же степени, в какой он перевоплотился в англичанина.

Его родители были американцами. Его отец, как и Доминик, был известным математиком. Его мать после многих лет, отданных институту технологии в Массачусетсе, стала старшим консультантом при Мак Кинси. Оба они получили назначение в Лондон. Он в Экономическую школу, она — в лондонский отдел компании. Так Доминик попал в Вестминстерскую школу. Он влюбился в Англию. Он полагал, что его любовь взаимна — заблуждение, характерное для Доминика.

Позже, когда его родители вернулись в Америку, он выбрал Тринити Колледж, Кембридж в пику Гарварду. И тут он начал понимать, что то, что было в Вестминстере, всего лишь лепет, что та серьезность, с которой он относился к своей работе, нуждается в хорошем душе иронии. Безукоризненное английское общество почти не обращает внимания на науки. Легкий флирт с миром искусства вызывает куда больше одобрения.