Анита Шрив - Их последняя встреча

Она спустилась в лифте — кажется, прошла вечность, пока он достиг ее этажа. Она закрыла дверь номера, этого своего временного прибежища. Фестивальный пакет лежал под ее плащом, брошенный там, словно прочитанная, уже ненужная газета. Она села на кровать, просмотрела список участников фестиваля и там нашла его имя, неожиданно напечатанное более жирным шрифтом, чем другие имена. За белую пластиковую карточку с ее именем была засунута газетная вырезка с расписанием фестиваля. На фотографии, которой редакторы проиллюстрировали заметку, был изображен Томас, только лет на десять моложе. Его лицо было повернуто в сторону, шрама не видно, он словно уклонялся от чего-то. И тем не менее в выражении лица было что-то самоуверенное и дерзкое — не тот Томас, какого она когда-то знала, не тот, с каким разговаривала несколько минут назад.

Она встала с кровати, легкая тревога сменилась паникой. Их встреча после стольких лет казалась событием значительным, хотя она была уверена, что все важные события в ее жизни уже произошли. Она подумала о том, не остаться ли в номере и просто не пойти на ужин. У нее не было никаких серьезных обязательств перед устроителями фестиваля, за исключением того, чтобы явиться вовремя к своему выступлению, но для этого она могла воспользоваться услугами такси. А если забеспокоится Сьюзен Сефтон, Линда может оставить в ресторане записку: дескать, она неважно себя чувствует; ей нужно отдохнуть после долгого перелета. И все это вдруг показалось правдой: она действительно чувствует себя неважно; ей действительно нужно отдохнуть. Хотя неважно она себя чувствовала из-за потрясения, которое испытала, увидев Томаса после стольких лет. Из-за потрясения и сопутствующего ему чувства вины, почти невыносимого теперь, когда она узнала, что такое в ее жизни порядок, ответственность, когда представила, какими непростительными были ее действия. Годы назад чувство вины было заглушено нестерпимой болью, страстью и любовью. Любовь могла бы сделать ее великодушной или бескорыстной, но она не была ни той, ни другой.

Она зашла в ванную комнату и наклонилась к зеркалу. Подводка под левым глазом размазалась в маленький унизительный кружок. Одно дело — прибегать к уловкам, подумала она, и совсем другое — делать это плохо. Волосы от влажности потеряли упругость и казались жидкими. Она нагнулась и взъерошила их пальцами, но когда выпрямилась, они снова опали. Свет в ванной ей явно не льстил. Она отказалась продолжать перечень всех своих недостатков.

Стала ли она поэтом из-за Томаса? Это был логичный, хотя и слишком прямолинейный вопрос. Или их связывали общие взгляды? Стихотворения Томаса были короткими и резкими, изобиловали блестящими сравнениями, и поэтому человек, закончив читать сборник, чувствовал себя так, словно его укачало. Словно он ступил на дорогу с многочисленными поворотами и изгибами; словно пассажир дернул руль машины, рискуя свернуть себе шею. Ее произведения были более растянутыми, более элегичными — это была совсем иная форма.

Она побрела в спальню — женщина, на мгновение забывшая, где находится, — и увидела телефон, ниточку, ведущую к детям. Она прочла инструкцию, как сделать междугородный звонок. Это жуткая трата денег, но сейчас ей было все равно. Она села на край кровати, набрала номер Марии и очень расстроилась, когда на другом конце никто не ответил. Линда открыла рот, чтобы оставить сообщение — ее раздражали люди, которые звонили и не оставляли сообщений. Ей очень хотелось сказать дочери что-нибудь и, еще важнее, услышать ее голос, однако она не смогла найти слов. «Один человек, о котором ты никогда не слышала, не дает мне покоя». Линде вдруг пришла в голову странная мысль о яйцеклетке и сперме, о том единственном сперматозоиде, который тычется сквозь нежную мембрану. Она положила трубку, чувствуя себя необычно опустошенной и отчаявшейся.

Линда представила себе сына и дочь. Один ее ребенок был сильный, второй — нет, и, странное дело, именно сын был более хрупким. Думая о Марии, она видела яркие краски и ощущала ясность (Мария, как и ее отец, говорила то, что думает, и редко задумывалась о последствиях, которые могли быть катастрофическими), а Маркус ассоциировался с поблекшим цветом, хотя сыну было всего двадцать два. Бедный мальчик, он унаследовал бледную ирландскую наружность Линды, тогда как в Марии победила более сильная итальянская кровь Винсента: ее соболиные брови и иссиня-черные волосы заставляли людей оборачиваться. И хотя у Винсента иногда появлялись на лице тени, особенно под глазами (не было ли это ранним признаком болезни, которую они могли распознать, если бы только предполагали?), кожа Марии сейчас была розовой и гладкой, без изъянов (к счастью, скоротечных) переходного возраста. Линда снова подумала, как делала это уже много раз: не ее ли собственная реакция на облик детей определила их личности, не отражалось ли на детях то, какими она их воспринимала, уверенная, что Мария всегда будет прямой и открытой, тогда как в душе у Маркуса сформируется нечто тайное, неземное. (А Маркус, должно быть, все эти годы думал, как неудачно его назвали — Маркус Бертоллини, гораздо больше ему подошло бы имя Филипп или Эдуард.) Линда не считала свои мысли о детях недоброжелательными — она любила обоих одинаково. Они никогда не соревновались, в раннем возрасте поняв, что в подобном соревновании победителя не бывает.

Цифры на часах становились ярче по мере того, как комната темнела. Сейчас поэты и прозаики собираются перед отелем, словно школьники, отправляющиеся на экскурсию. Я пойду, решила она вдруг. Я не боюсь.

На горизонте тучи расступились, и розовый свет обещал, что завтрашний день будет лучше. Линда подмечала все вокруг: как женщина, поднимающаяся в автобус, не смогла перенести вес на правую ногу и схватилась за поручни; каким претенциозно потертым был кожаный портфель поэта в модных очках с черной оправой; как все они стояли в плащах, засунув руки в карманы, слегка подталкивая друг друга локтями вперед, пока не сгрудились в толпу. Но ей не хотелось встречаться с Томасом, поэтому, увидев, как он поднимается в автобус, она почувствовала одновременно удивление и смущение: смущение из-за его унижения, оттого что ему, будто школьнику, приходится ехать в автобусе. В плаще, со сложенными перед собой руками и сгорбленными плечами, он казался слишком громоздким на своем узком сиденье. Роберт Сизек был настолько пьян, что ему понадобилась помощь, чтобы взобраться по ступеням. Его лицо выглядело так, словно при надавливании из него брызнет вода. У писателей, которым предстояло сегодня выступать, был озабоченный вид, но они всячески старались вести себя непринужденно.