Сюзанна Шлосберг - 1001 ночь без секса

Другая моя бабушка, Руфь, тоже была ярой поборницей брака, хотя дважды разводилась и в девяти случаях из десяти не одобряла тех спутников жизни, которых выбирали ее многочисленные родственники. Здесь, правда, стоит упомянуть, что бабушка Руфь вообще многого не одобряла, особенно физические упражнения, политику, кредитные карты, седаны с четырьмя дверцами и еврейский акцент. Однако когда я раз и неделю заезжала к ней, чтобы сыграть партию в скрэббл, она тотчас спрашивала: «Ну так что, когда замуж-то собираешься?» Изобразив удивление, я отвечала: «Бог мой, да неужто я не сказала тебе? В субботу с свадьба. У тебя есть что надеть?»

Бабушка Руфь старела, слабела и уже не помнила, можно ли при игре в скрэббл писать слово «агрия» (в свое время она сама учила меня, что это слово, означающее «обильную угревую сыпь», вполне имеет право на существование), но никогда не забывала подробно расспросить меня о поисках мужа. В восемьдесят девять, когда Руфь так сдала, что едва сидела, ее приветствие сократилось до одного слова: «Замужем?»

Кончина бабушки не облегчила моего положения, потому что оставалось еще несколько десятков родственников, всегда готовых напомнить о моем незавидном статусе.

Возможно, теперь вы спросите, почему мне, столько знающей о «прелестях» супружеской жизни, все же не терпелось произнести слова «мой муж». Дело прежде всего в том, что в отличие от своих бабок, выскочивших замуж совсем юными, я уже порядком нахлебалась одиночества. Да и потом, перед глазами у меня пример моих родителей, а они прожили вместе более тридцати лет, и аккомпанементом к их жизни мог бы стать лейтмотив из культового фильма о любви-дружбе «Когда Гарри встретил Салли».

Была ли в их отношениях романтика? Что ж папа порой зажигал в их спальне свечи в старинных канделябрах и наливал маме из хрустального графина бокал шерри. Он любил превратить обычный ужин в праздник, придвигал их столик на двоих поближе к камину или выносил его в сад, к розовым кустам, или в спальню, к открытому окну, возле которого цвела роскошная магнолия.

Уважение? Обожание? Иногда папа звонил мне по мобильнику просто для того, чтобы сказать: «Жаль, ты не видела маму у Розенфельдов вчера вечером. Глаз нельзя было оторвать, так ей шли бриллиантовые серьги и зеленое платье; и ведь ни чуточки не выглядела усталой, хоть перед этим водила дедушку к урологу, а бабушку – к дерматологу и четыре часа сидела у компьютера, приводя в порядок всю их бухгалтерию. Можно только мечтать, чтоб и вторая моя жена оказалась хоть вполовину такой талантливой, умной и элегантной».

Само собой разумеется, у папы не было и не могло быть второй жены. Это была просто шутка. Папа вообще любил пошутить, но только не тогда, когда речь шла о его чувствах к моей маме.

Мама отличалась не меньшим пылом. Она звонила мне по мобильнику и рассыпалась в похвалах папиному вкусу, его деловому чутью, способности сбыть дорогие полотна покупателям, и не помышлявшим сначала приобретать предметы искусства. «За что ни возьмется – все у него получается, – говорила мама, – таких, как он, днем с огнем не сыскать».

Их согласие в браке тем более поражало, что они не сходились друг с другом ни в чем, – кроме одного – оба презирали все художественные фильмы, если в них не снималась Мерил Стрип.

Папа – оптимист, он неизменно уверен, что его следующая выставка-продажа будет успешнее, чем предыдущая. Мама – пессимистка, она не сомневается, что рано или поздно всех нас ожидает банкротство. Мама непрерывно анализирует свои решения. Правильно ли она выбрала форму страховки? Тот ли картридж купина для принтера? Верно ли рассчитала, сколько понадобится бейгелей с луком, а сколько с яйцом? Подобное затруднение отец испытывал лишь с одном случае: решая, достаточно ли водки в домашнем баре.

И все же мои родители чудесно ладили, и пример их был очень действенным. Понятно, что того же самого они хотели и для меня. Хвала Создателю, со мной они об этом почти не говорили, но я чувствовала их настроение. Родители так мечтали об этом, что папа даже начал читать объявления о знакомствах в «Еврейском журнале». Не так давно он напал на письмо некоего тридцативосьмилетнего писателя, который, как полагал папа, стал бы для меня превосходной парой. Он настолько уверовал в это, что по секрету от меня созвонился с этим писателем. Ему пришлось извиняться за бестактность, когда выяснилось, что отобранный им перспективный экземпляр – мой бывший коллега по работе и я нужна ему так же мало, как и он мне.

Теперь вы, пожалуй, понимаете, почему на свадьбе Марни и Майка я не поспешила притулиться за столом, где собралась моя родня. Место, отведенное мне, было за столиком для одиноких. К несчастью, я оказалась рядом с парнем, который почти весь вечер приударял за женщиной, сидевшей в другом конце зала. Получалось, что между мной и еще одним холостым парнем оставалось пустое кресло, и мне приходилось тянуться и нагибаться, изображая интерес к тому, что его подружка, с которой он недавно помирился, а теперь снова рассорился, – защитник в женской футбольной команде. В середине обеда я сдалась и занялась поеданием украшавшего стол винограда. При этом я стремилась соблюсти симметрию и не трогать кисточки, расположенные в центре, чтобы конструкция не обвалилась.

Когда с цыпленком и спаржей было покончено, за столиком для одиноких почти никого не осталось: постоянно повторяющийся, но не перестающий удивлять феномен. Не понимая, куда все исчезали, я никогда не брала на себя труд выяснить это. Парочки были поглощены танцами, одиннадцатилетние потихоньку таскали спиртное из бара. Я же всегда стремилась улизнуть, чтобы избежать участия в крайне унизительном действе: бросании букета.

На большинстве свадеб, где я бывала в то время, этот мерзкий обычай не соблюдался: и жениху, и невесте было, как правило, за тридцать, и одиноких друзей у них уже не оставалось. Все же от своей подруги Кэми я знала, что на свадьбах никогда нет уверенности в том, что эта традиция не оживет и ты, как бизнесмен, пытающийся уйти от налогов, не попадешь в расставленные для тебя сети.

Лучшим, что случилось со мной на свадьбе Кэми, было то, что, спускаясь в сад – сфотографироваться имеете со всеми после церемонии, – я оступилась и потянула лодыжку. Вокруг меня тут же все забегали, последовали настойчивые советы приложить к ноге лед, но я легко перенесла это унижение, поскольку у меня появился прекрасный, просто превосходный повод для того, чтобы покинуть торжество. Выбираясь за дверь сразу по окончании обеда, я в полной мере вкусила сладость полученной мной травмы.

На следующий день я узнала, что после моего уходи меня вызывали на сцену. Если бы я осталась, то, конечно же, откликнулась бы, решив, что потеряла ключи или бумажник. Как выяснилось, устроители рассчитывали на мое участие в церемонии бросания букета, причем всего в ней собирались задействовать трех человек: двух подружек невесты, в чью обязанность входило носить за ней цветы, и меня.