Инна Туголукова - Маша и Медведев

— Ну и правильно, — сказал он. — Поезжай в Бельгию! Чего тебе киснуть в этом болоте? Живи, как нормальный человек!

— Какую Бельгию?! — задохнулась Маруся. — О чем ты бредишь? Ей шестнадцать лет! Она еще девочка! В каком качестве она туда поедет? Надо получить образование, профессию, специальность…

— Так! — вступила Юлька. — Отвечаю по пунктам: через две недели мне семнадцать, я давно уже не девочка, перед отъездом мы поженимся, в августе, — уточнила она. — А учиться можно везде, и в Бельгии не хуже, чем в Москве. Правда, Франк?

И пока Маруся судорожно искала новые аргументы, добавила:

— Тебе ведь, если не ошибаюсь, было восемнадцать, когда ты меня родила?..

— Юлька! — взмолилась Маруся. — Не уезжай!

— Мам, ну ты что? Я же не в Австралию уезжаю, а в Европу. Это ближе, чем в Житомир, и лучше, чем в Урюпинск. Люди в Москве живут — не видятся годами, а мы будем чаще! Правда, Франк?

И Юлька, презрев все призывы, мольбы и даже угрозы, укатила в Европу.

Когда Юлька была еще маленькая, а родители живы, они каждое лето снимали половину дачи у одной старушки в Удельной. И как-то раз под потолком на их веранде ласточки начали вить гнездо.

— Нет, нет, нет! — сказала вездесущая старушка. — Они здесь все загадят — не отмоешь.

И сломала постройку.

Но ласточки не улетели — принялись за дело с новыми силами, и Маша уговорила хозяйку не трогать гнездо, обещала следить за чистотой. Но убирать ничего не пришлось: едва на пол падал маленький белый комочек, ласточка брала его клювом и уносила в сад. Это было потрясающе! Птички все поняли! А как еще объяснить эту невероятную чистоплотность?

Когда гнездо было готово, самочка села на яйца, а самец кормил и поддерживал свою половинку. Потом, когда вылупились птенцы, они оба, словно неустанные челноки, сновали туда-сюда с раннего утра до позднего вечера, набивая кормом крохотные ненасытные утробы: четыре распахнутых клювика постоянно торчали из гнезда в нетерпеливом ожидании пищи.

Это было самое чудесное впечатление того лета. И самое трагическое. Потому что однажды, когда они вернулись из леса, отец встретил их на крыльце с опрокинутым лицом. Гнезда с птенцами больше не существовало, только его осколки валялись на полу веранды. Видимо, это были проделки вороны.

Плакали все — и мама, и Маша, и маленькая Юлька. Сердце разрывалось от горя при виде двух осиротевших птичек. Они еще долго не улетали, сидели рядом на бельевой веревке, будто не в силах поверить в свалившуюся на них беду и в эту вынужденную, непонятную и непривычную бездеятельность.

Вот такой же внезапно осиротевшей чувствовала себя сейчас и Маруся. Юлька звонила, писала восторженные письма, но душевная пустота казалась невосполнимой. На работе она еще как-то отвлекалась, но дома впадала в прострацию и ничего не хотела делать — ни готовить, ни стирать, ни убирать.

Однажды, придя с работы, Маруся застала на кухне веселую компанию, видимо, сослуживцев Романа: четыре мужика сидели плечом к плечу, стол был заставлен бутылками, а воздух загустел от табачного дыма.

— О! — шумно обрадовались гости. — Давай, старуха, греби к нашему шалашу!

Маруся вежливо отказалась и скрылась в гостиной.

Она пыталась читать, смотреть телевизор, но разговор на повышенных тонах, мат и гогот не давали отвлечься. Маруся сидела в кресле, уставившись в экран невидящими глазами, и изнемогала от бессильной злости и мучительного стыда перед соседями.

Голодная, она легла спать и долго еще слушала в темноте, как дошедшая до кондиции компания выводит с пьяным надрывом все одну и ту же фразу:

Утром, разбитая, с больной головой, Маруся с ненавистью посмотрела на спящего Романа: он лежал на спине с открытым ртом, из которого тянулась липкая струйка слюны, и сотрясал воздух заливистым храпом, отравляя его зловонием перегара.

Разгромленная кухня, залитые мочой сиденье унитаза и пол…

Маруся метнулась обратно в спальню, но это бесчувственное тело можно было разве что придушить подушкой. Пришлось отложить разборку на вечер.

И она ушла на работу в полной уверенности, что вечером в доме ее будет ждать хотя бы порядок, ан не тут-то было! Ничего не изменилось, кроме, пожалуй, запаха, который стал еще отвратительнее, напитавшись миазмами набитой окурками пепельницы, прокисших объедков и еще какой-то дряни, настоянной на поте и винных парах.

Маруся распахнула окно и засучила рукава, призывая на голову Романа все казни египетские. Он пришел, когда она домывала на кухне пол. Они наговорили друг другу много обидных слов, и, прерывая затянувшуюся перебранку, Маруся закончила:

— Ну вот что, или ты будешь соблюдать правила общежития, или нам придется с тобой расстаться.

— Ой, как напугала! — ощерился Роман. — А сейчас мы, по-твоему, вместе? Да мне уже осточертела эта жизнь, твоя вечно кислая рожа, жрать нечего, рубашки глаженой не найти — хуже холостяка. На фига мне такое счастье?!

— Ну что ж, — поджала губы Маруся, — я тебя не держу. Можешь хоть сейчас собирать манатки. Скатертью дорога!

— А вот это ты напрасно размечталась. Здесь мой дом, и я отсюда никуда не уйду. И жить я отныне буду так, как мне нравится. А если тебя это не устраивает — вот тебе Бог, а вот порог. Можем разменять квартиру.

Через два месяца они развелись.

Маруся решила, что в ее жизни началась черная беспросветная полоса, но это было только преддверие ада.

Вскоре после развода в квартире появилась Марина, а вслед за ней та самая рыжая наездница, из-за которой и начались все Машины несчастья. Обе вели себя по-хозяйски, демонстративно не обращая на нее никакого внимания. И как-то так получилось, что жизненное пространство Маруси ограничилось Юлькиной комнатой.

Она и сама не могла понять, когда превратилась в это робкое, бесправное существо, в собственном доме лишенное возможности приготовить себе ужин или посмотреть телевизор.

Но повсюду царили две наглые шумные бабы, жрали, пили, орали похабные песни, принимали подружек и открыто, не таясь, насмехались над ней, Марусей.

Романа она практически не видела: уходил он рано, приходил поздно, а по выходным Маруся старалась дома не оставаться. Но однажды, доведенная до отчаяния, она подкараулила его под дверью и пригласила зайти в свою комнату.

Она собиралась быть строгой и лаконичной и предъявить ему жесткий ультиматум, но голос срывался, и она сама чувствовала, как неубедителен и странен ее жалкий лепет.