Евгения Кайдалова - Пятница, Кольцевая

Да, у нее родится ребенок, достойный сострадания, но тем легче ей будет любить этого ребенка! Она ведь так давно никого не любила, а если вдуматься, то никогда не любила по-настоящему — настолько плоским представлялось ей сейчас когда-то искреннее чувство к Джейсону. Теперь же ее любовь, уже вовсю плещущая в душе, будет вмещать в себя столько, что никогда не пересохнет: ее без устали станут питать нежность и мука, стойкость и трепет, пронзительная сила и бесконечное смирение.

Это чувство будет жить и расти, слабеть и разгораться, меркнуть и вновь сиять, но не уйдет из души уже никогда. Потому что «любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». Откуда они, эти неожиданно всплывшие в памяти строки? Ах да, Библия, Первое послание коринфянам апостола Павла. Как любили его цитировать в церкви Истинного Бога! Цитировать и забывать, когда доходило до дела…

Медленно, словно впервые понимая смысл произносимых ею слов, Саша вдруг начала повторять: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на всесожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».

«Никакой пользы», — вновь повторила она последние слова и замолчала. Странное дело: теперь Саша чувствовала себя совершенно спокойной, как если бы все, что происходило с ней во время этой немыслимой беременности, должно было привести именно к такому состоянию души. Она подивилась бы, узнав, что по окончании определенного срока жидкость в «лагерных танках» тоже перестает бродить, подводя черту под никем не осознаваемым чудом: на ледяном холоде дрожжам удалось вдохнуть жизнь в воду, солод и хмель. Теперь предстояло сцеживать пиво.

Она хорошо запомнила лишь бесконечную тьму за окном в ночь во время родов и белизну родильного зала. Белый кафель стен, белые халаты, белая кровать. Боль почему-то забылась, а кровь была не видна. И после огненного с искрами мрака в глазах она, откинувшись, увидела чистый белый потолок и поняла, что жива. Впору было ликовать, но сил хватило лишь на глубокий вдох и едва обозначенную полуулыбку. Рядом у стола, помогая друг другу, возились две акушерки. За их широкими спинами не было видно, чем заняты руки, но Саша догадывалась: там ребенок. И тут к ней окончательно вернулось сознание.

— Ноги! — просительно прошептала она. — Сколько у него ног?

— Две, а вам сколько надо? — хохотнула одна из акушерок.

Две… Так, значит, ее последний страх был всего лишь наваждением, которое, как и положено, рассеялось сейчас, на свету. Но может быть, не все опасности прошли бесследно?

— А все остальное — в порядке?

— Хоть на выставку!

Акушерка повернулась, и Саша увидела в ее руках белый пьедестал пеленок, на котором важно возвышалось нечто лиловое, царственное, с величественно сомкнутыми веками, обещавшее стать человеческим лицом.

— Хорошенькая! — оценила акушерка.

Лишь когда они с ребенком заняли место в послеродовой палате, Саша в полной мере осознала ее слова. «Хорошенькая…» Так, значит, это девочка? Вера. Ни одно другое имя не приходило на ум.

Саша с пристрастием вгляделась в лицо новорожденной, ища в нем признаки красоты. Затем решила, что врачам виднее, и перевела взгляд на окно. Там уже сияло весеннее утро. Цветущая крона яблони колыхалась на ветру.

И вдруг она расплакалась, но, плача, не могла не смеяться одновременно: это были первые слезы облегчения за много месяцев ожидания, отчаяния и надежды. Или даже не месяцев — лет, прожитых с горькой уверенностью в том, что ни любви, ни веры не существует на свете. И, вызывая горячий стыд, полыхнула в памяти фраза, услышанная ею о себе давным-давно на барселонском пляже: «Алмазная леди». Тогда, узнав, какой ее видят со стороны, Саша испытала нечто вроде злой гордости… «Говорите, „алмаз“? Верно, алмаз! Должна же я отгородиться от вас, готовых меня предать, всеми своими гранями!» Но сейчас, омывая лицо столь непривычными счастливыми слезами, она готова была кричать всем этим людям, знавшим ее в прошлом, о том, как они обознались, приняв уродливо застывшую от боли душу за окаменевшую навек. Вот, посмотрите на ваш несокрушимый камень: тает на глазах…

Даже имя у нее было какое-то вычурное, нерусское — Инга, а уж внешность — тем более: в ее-то годы — ни намека на женские округлости, поджарая вся, подобранная, как борзая собака. Официально это, кажется, называется «спортивное телосложение», но что название, если на женщину ты толком не похожа! Да еще и рост невысокий: ну ни дать ни взять — мальчишка-подросток. Из тех, что любят огреть портфелем по голове.

Кстати, о голове: прическа у Инги была соответствующая — вперед, к спортивным рекордам! Не ежик, конечно, но слишком короткая для женщины. К тому же вызывающая. Мол, смотрите, какая я молоденькая — могу себе позволить, чтобы в шевелюре была целая палитра из рыжего, бордового и иже с ними! А ведь мы с ней одного возраста! Но Инга, похоже, не заморачивалась тем, что каждому возрасту — свой внешний вид: шорты, маечки, мини-юбки… Словно и не мать своей десятилетней дочери, а старшая сестра. Так же бегает вприпрыжку…

Признаться, для меня оставалось мучительной загадкой, почему приходящие и уходящие годы скатываются с нее, как с гуся вода. Я внимательно изучала ее лицо: да, морщинки имеются. Да, кожа не так безупречна, как в юности. Да, когда она смеется, вокруг глаз неизбежно обозначаются «куриные лапки». Но при этом — девчонка, черт ее побери! Что ж (на этом месте размышлений я обычно снисходительно усмехалась), пусть себе тешится этой иллюзией вечной молодости! Я в отличие от нее готова спокойно признать свой возраст и не чураться его.

А ведь при первом знакомстве — стыдно сказать! — я восхитилась ее «вечнозеленой» внешностью. Восхитилась и тем, какие удивительные вещи она рассказывает о своих предках. Оказывается, имя Инга считалось в их семье чем-то вроде реликвии — памятью о скандинавских корнях. Давным-давно, еще в петровские времена, шведский мастеровой Инге, корабельный плотник, появился в России, как и множество других иноземных мастеров, выписанных царем-реформатором для строительства флота. Параллельно с исполнением своих прямых обязанностей этот Инге успевал бегать на свидания к некой местной красавице и добегался до того, что решил повести ее под венец. Однако — вспомним крепостное право! — барин, владевший девушкой, отказался продавать свою собственность. Возможно, он рассчитывал, что швед пойдет на попятный, а красавица, отплакав свое, уступит настойчивому барскому интересу, но скандинав оказался непоколебим. Он остался со своей возлюбленной на долгие годы, и со временем барин, махнув на все рукой, позволил сыграть свадьбу. А швед к тому моменту уже вполне обжился в России, да и хлопотно было возвращаться на родину с десятком внебрачных детей от его большой русской любви. Так и потянулась эта романтическая история через века — к правнукам и праправнукам. А в их числе — и к Инге.