Анна Яковлева - Besame mucho, клуша!

Крутов и сам не понял, как он вцепился в лацканы льняного пиджака Борисовича и встряхнули так, что profondo, не ожидавший такой стремительной атаки (зря, что ли, Крутов проводил три раза в неделю по два часа в спортзале), выронил нож и вилку.

В те несколько секунд, пока решалась судьба схватки, пальцы Василия сами разжались.

Присутствующие озирались на звон столовых приборов, тревожное дуновение пробежало по небольшому залу. Василий не обращал никакого внимания на секьюрити, замерших в ожидании, на застывших с возмущенно открытыми ртами дамочек из департамента культуры — Василий соображал.

А когда сообразил, перестал дышать, будто ему плеснули в лицо воды: «Она легла с тобой ради акций „Бланк-информ“ — почти то же самое сказал аноним по телефону».

Неужели Борисович?

А что? Протуберанцы в биографии profondo дают волю воображению: из консерватории его поперли за драку — раз, замечен в неблагонадежных связях с криминалом — два.

Или все это невероятное совпадение, или аноним — Борисович.

Идиот, обозвал себя Крутов. Звонил не Крашенинников — такой бас невозможно перепутать, да и не по статусу Борисовичу подобными делами заниматься. Поручил своим шестеркам.

— Что за чушь?

— Никакая не чушь. Ковалева поспорила со мной, что с нею ты забудешь свою большую любовь.

Василий совсем запутался:

— Какую любовь?

— Из-за которой ты две недели торчал в Демидовке в коматозном состоянии. — Борисович осклабился. — Седина в голову — бес в ребро, а?

Ошеломленный Крутов расслабил узел галстука и повертел шеей:

— Не может быть.

Борисович с оскорбленной миной вернулся к телятине:

— Спроси у нее, если не веришь.

— На акции? — не мог прийти в себя Василий.

— Представь себе, — продолжал Крашенинников, подвигая следующее блюдо. — Правда, ходят слухи, что «Бланк-информ» банкрот и за долги будет распродан. Так что мне, можно сказать, повезло. Кстати, у меня с самого начала не лежала душа к издательскому бизнесу.

— Поздравляю, — усмехнулся Василий. Все-таки приятно узнать, что развели не только тебя.

Прокравшись мимо тюля из органзы, косой солнечный луч скользнул прямо в изголовье постели и улегся на лицо Валерии.

Потревоженная, Лера открыла один глаз, обшарила подслеповатым взглядом комнату и вспомнила: она у Крутова.

И все остальное — шепот, стоны и всхлипы, упоение от обладания и восторг соития — тоже вспомнила. Воспоминания были такими острыми, что Лера моментально зажглась.

И все это — ей, жалкой нищенке, сидящей на паперти и выпрашивающей подаяние:

«Ну, отмеряй мне еще немного, Господи, ну, по терпи».

Молитвы срывались с губ сами собой. Но чаще это были претензии и обиды.

Обиды чередовались со страхом неизвестности и благодарностью к той самой жизни, которая взяла ее за горло, но позволила напоследок насладиться любовью к мужчине.

Осторожно, стараясь не потревожить то страшное, что засело у нее в мозгах, Лера приподнялась на локте. На ней была футболка Василия, едва прикрывавшая попку, и стринги.

Снизу доносились слабые звуки, похожие на постукивание кастрюль. Домработница Игнатьевна, догадалась Лера. Вот елки-палки.

Игнатьевну Лера по непонятной причине жутко стеснялась и встречи с ней предпочла бы избежать.

Сколько же времени? Напольные часы стояли именно там, где поставила бы их Лера, если бы у нее была своя квартира.

Вечно у них с мужем возникали разногласия по поводу обстановки. Казимир презирал сдержанную респектабельность классики, тяготел к хайтеку и модерну и ругал Леру за то, что она несовременная, неотесанная. Клуша…

А в доме Крутова Леру посетило чувство, будто она здесь провела детство. Выросла и уехала, потом вернулась и испытывает радость узнавания вещей и предметов. Немного отвыкла и привыкает снова. Так случается.

Так сколько же времени? Неужели десять? Лера прикрыла козырьком ладони глаза. Точно, десять. Ничего себе!

Со страхом и надеждой прислушиваясь к себе, выскользнула из-под одеяла и несколько секунд постояла на ковре, ощущая приятное шерстяное покалывание босыми ступнями.

Та-ак. Никакой надежды, один страх — комната поплыла перед глазами, полы закачались, мелькнула люстра, и Леру накрыла ночь.

Очнулась Валерия оттого, что кто-то совершенно беспардонно похлопывал ее по щекам. Похлопывания были чувствительными, и сознание потихоньку возвращалось.

— Благодать-то какая, радость-то какая. — Над Лерой склонилось круглое лицо, курносое, безбровое и совсем не страшное. Лера открыла веки. Склонившееся лицо плавно перетекало в грудь кормилицы, увеличенную рюшами на бирюзовой кофточке. — Как ты себя чувствуешь, миленькая моя?

— Вы Игнатьевна? — сообразила Лера. Бирюзовые рюши приковывали внимание.

— Она самая. Миленькая моя, ты встать можешь?

— Попробую. — Еще кружась в каком-то дьявольском танце, Лера села и под голубиное воркование домоправительницы осмотрелась.

— Тихо-тихо, вот так, все хорошо. Сколько уже, миленькая?

— Чего сколько? — тупо спросила Лера, прислушиваясь к неприятным ощущениям в желудке и общему состоянию разбитости.

— Срок какой?

— Чей срок?

— Малахольная какая-то, — пробормотала Игнатьевна. — Ты, миленькая, не зашиблась?

— Не сильно, — поморщилась Лера, потирая локоть.

— Давай, — приговаривала Игнатьевна, пытаясь поднять Леру с пола и по очереди беря ее безвольные руки в свои — горячие и мягкие, — давай поднимайся, миленькая. Пойдем, чайку с блинчиками попьешь. У меня уж блинчики готовы. С творожком — тебе полезно сейчас. А может, тебе чего-нибудь хочется? Так я мигом. Радость-то какая. Васеньке-то давно пора уже пеленки стирать.

Из всего этого нагромождения фраз и слов Лера вычленила последнюю, смонтировала ее с первой, и вышло… Вышла какая-то несусветная чушь.

Господи ты боже мой! Недомогание в комплексе с задержкой. Набор симптомов навел бы на определенную мысль даже девственницу, даже воспитанницу отдаленного скита, никогда не покидавшую церковной ограды, а тридцатипятилетняя клуша ничего не заподозрила.

Если бы не Игнатьевна, Лера бы еще несколько недель продолжала жить с уверенностью, что клетки ее организма поражены раковой опухолью и пора подводить итоги и пи сать завещание. Духовное, потому что материальных ценностей Лера, как оказалось, не нажила.

Впрочем, диагноз «беременность двенадцать недель» тоже требовал подведения некоторых итогов…

Господи ты боже мой, почему?

Стыдно признаться, но Лера испытывала не радость, а шок.