Неидеальный (СИ) - Джулай Галина

Дальше я не слышу, я даже врача почти не вижу, слезы застилают глаза, а из груди вырывается крик.

— Ева, так нельзя, — говорит мне врач, — Я Вас в таком состоянии не пущу к ребенку.

Эти слова, как пощёчина меня отрезвляют. Вытираю слезы, заставляю себя собраться. Я ему нужна. Я не имею права быть слабой сейчас. Вместе с врачом я пришла в отделение реанимации. На мой взгляд, мой мальчик выглядел так же, как и всегда. Крошечный утыканный трубками, окружённый датчиками с противными звуками. Мне разрешили остаться и побыть с ним.

— Сынок, — шептала я. — Богдаша, мальчик мой, ты мне очень нужен. Я так тебя люблю. Пожалуйста, живи. Мы с тобой всё-всё сможем. Я у тебя сильная, ты только не оставляй меня, родной мой. Мама тут рядом, слышишь, сыночек, нам с тобой никто не нужен. Мы сами справимся, ты только живи, — слёзы снова покатились по щекам, а грудную клетку сдавливали невидимые тиски.

Меня вывели из отделения, сказав, что сообщат об изменениях. А через два часа мне сообщили, что он умер.

Мой малыш прожил всего пять дней.

ДАВИД

Субботу мы решили провести дома. Настроение по-прежнему было подавленное, и не только у меня. Лина выражала свою поддержку молча, не пыталась, абсолютно ненужными словами, как-то заполнить пустоту.

Ева очень изменилась, она была лишь тенью, той Евы, что когда-то пришла ко мне. Тихая, грустная, подавленная. Она старалась держаться, но потом могла рыдать на моем плече почти час. Нам не давали никаких прогнозов, а меня даже ни разу не пустили к сыну. Сегодня я тоже планировал поехать в клинику. Я уже даже оделся, когда на телефон пришло:

"Ты свободен"

Я долго смотрел, не понимая, что это значит. Но предчувствие чего-то неотвратимого, ползло по венам. Мой ступор заметила Лина.

— Что? — с тревогой.

Я не знаю, что ответить, поэтому протягиваю ей телефон. Она читает сообщение и поднимает на меня глаза. Я набираю номер Евы, но трубку она не берет. Набираю снова, но ответа нет.

— Поезжай, — говорит Лина. Я хватаю ключи от машины, на ходу одеваю куртку и бегу из дома.

Как добрался, не помню. Влетаю в клинику, меня останавливает гардеробщица, заставляя одеть халат и бахилы. И я поднимаюсь в нужное мне отделение, ловлю на себе какой-то неловкий, сочувствующий взгляд акушерки, сидящей на посту. Иду дальше по коридору в знакомую палату.

Ева, свернувшись калачиком, лежит на кровати, она смотрит в одну точку, и кажется, даже не моргает. На мой приход никак не реагирует.

— Ева, — подхожу ближе, присаживаюсь на корточки рядом с кроватью. — Ева, — касаюсь ее руки, но она по-прежнему не реагирует. — Ева, да, очнись ты, — несдержанно, но на этот раз она переводит на меня свой пустой взгляд.

— Зачем ты здесь? Я же сказала, ты свободен. Уходи.

— Ты можешь объяснить, что происходит?

— Его больше нет. Моего мальчика больше нет, — от меня не ускользает, что последние дни она говорит о нашем сыне "мой", а не "наш", как это было раньше. И только потом доходит смысл слов.

Я не удерживаюсь и падаю на задницу. Перевариваю услышанное, и не хочу в это верить. Меня накрывает чувство вины, ведь я не хотел этого ребенка. Но где-то в глубине души, я смерился с тем, что мой ребенок будет от другой. И я обещал себе, что не оставлю его без отцовского внимания. Он ведь не должен был расплачиваться за наши ошибки. А теперь его нет. Только я не чувствую облегчения и радости. Мне невероятно больно, там внутри, где-то за грудиной все сжимается, мешает сделать нормальный вдох. Я и не замечаю, как по щеке горячей дорожкой покатилась слеза. Не знаю, сколько проходит времени, я так и сижу на полу, когда в палату заходит врач.

— Ева, за Вашим ребеночком скоро приедут, можете подойти, — Ева поднимается, и идёт к выходу.

— А мне можно? — спрашиваю женщину, она колеблется всего пару секунд, а потом кивает.

— Только Вам маску одеть нужно будет.

Ева прижимает ладони к боксу, в котором лежит тельце нашего малыша, её плечи сотрясает мелкая дрожь. Я кладу ей руки на плечи и слегка поглаживаю. По щекам текут слёзы, но мне не стыдно быть слабым сейчас.

В отделение приходят какие-то люди и нас с Евой просят уйти. Мы молча возвращаемся в палату. Ева ложится на кровать и снова превращается в подобие человека.

В палату заходит врач и приглашает меня к себе. Рассказывает, какие должны быть наши действия дальше. Говорит, что Еву тоже может выписать, но ей придется через неделю посетить врача в консультации. А сейчас они дождутся психотерапевта, которого к ней вызвали. Выхожу из ординаторской, набираю Лину и рассказываю новость, предупреждаю, что дома буду нескоро.

Звонок от Давида меня застал у родителей. Когда он уехал, я поняла, что ожидать его дома просто не смогу. Внутри все переворачивалось от какой-то неясной тревоги. Думать о плохом мне не хотелось. Поэтому, чтоб хоть как-то себя отвлечь, я собрала Тигрёнка, и мы поехали к моим родителям.

Телефон из рук я практически не выпускаю, в ожидании хоть каких ни будь новостей

Мы с Ксю сидели на кухне, когда раздался звонок, и Давид сообщил, что ребенок умер. Он положил трубку, а я сначала выдохнула, а потом разревелась.

— Лин, что? Не пугай, — просит Ксюша, а я рада, что мама с Тиграном пошли гулять, потому что сдержать рыдание была не в силах.

— Ребенок Евы умер, — прохрипела я.

— Ты только не обижайся, — говорит сестра. — Но ведь это хорошо, — говорит тихо, несмело.

— Знаешь, почему я реву? — сквозь слёзы говорю сестре. — Потому что, эта была первая моя мысль, — снова срываюсь и всхлипываю. — Я подумала, что это хорошо… Я просто ужасный человек. Это был ребёнок Давида, а я подумала, что хорошо, что он умер. Боже, Ксю, да я в глаза ему смотреть не смогу, — Ксюша подходит и обнимает меня.

— Лин, ну это же нормальная реакция, кому захочется делить своего мужа с другой. Не стоит так расстраиваться. Мне, конечно, жалко этого ребёночка, да и Еву тоже… Но тебя мне было жаль больше. Это только тебе казалось, что никто не замечает, как тебе плохо было, — смотрю на сестру и не могу поверить, что это говорит моя вертихвостка. Когда это она такой взрослой и внимательной стала? — Что? — непонимающе смотрит на меня.

— Что, так заметно было?

— Мне да, я же тебя хорошо знаю. А сейчас вытирай сопли и успокаивался. Ты мужику своему будешь нужна даже больше, чем раньше, они же это… Слабаки.

Грустно улыбаюсь. Ксю права, я нужна буду Давиду сейчас. Свои чувства и эмоции нужно засунуть подальше. Ему сейчас не до меня и моих терзаний.

Давид вернулся домой поздно, ужасно уставший, вымотанный физически и морально. Тигрёнка я оставила у мамы. И как только услышала щелчок замка вышла ему на встречу.

— Ты как? — спросила у него.

— Не знаю, — устало говорит Давид.

Вешает куртку, проходя мимо меня, целует в висок, скорей по привычке и идет в душ. Там он пробыл минут тридцать, а когда вышел, первым делом налил себе виски. Первую порцию выпил залпом, сразу налил ещё, но уже пил не спеша, уставившись в темноту окон.

— Я его видел… — прервал он молчание. — Он как котенок, в руку бы мне поместился… — замолкает, старается справится с эмоциями. — Ева завтра уезжает к родителям, они хотят похоронить его там.

— Как она?

— Подавлена. Словно неживая, — Давид допивает виски и наконец-то смотрит на меня. — Я этого не хотел, — в его глазах столько горя, отчаяния и вины. Подхожу ближе, обнимаю, сцепляю свои руки за его спиной.

— Этого никто не хотел.

— Ты не понимаешь, я не хотел ребенка от Евы, но я не хотел, чтоб он умер. Я так виноват…

— Нет, милый. Ты не причинил ему вреда, не ты лишил его жизни. Ты ни в чем не виноват, — мне его очень жаль, и очень хочется облегчить его боль прямо сейчас, но я понимаю это нужно пережить, принять и отпустить.

Мы ещё долго стоим, вот так, обнявшись, думая каждый о своем.