Мой персональный миллионер (СИ) - Шайлина Ирина

— Ты уволена, — проинформировал спокойно. — И Игорь твой тоже. Чтобы утром я вас в офисе не видел.

— Пффф, — отозвалась она. — Ты секретарь. Мой, заметь.

— Боюсь, тебе тоже секретаршей работать придётся. И где-нибудь подальше от нашего города.

Она снова фыркнула. Закурила — не верит.

— Деду решать.

— Играть мне надоело, — я спокоен. — Утром возвращаюсь в свой кабинет. И решать буду сам. Ваньку на твоё место поставлю. Он как раз жениться собирался, ему деньги не помешают.

Мари улыбалась. Искренне. Ей весело. В принципе, я её понимаю. Наделала дел, свалила во Францию, и никто не указ. И проблемы не ей разгребать. Вот и веселится.

— Ещё раз к моей жене подойдете, — обещаю я, — или к дочери — лично ноги переломаю. Не посмотрю, что бабы… — Домой хочу. В душ. Лиду хочу. И да — жрать ещё. А вместо этого тут стою, реверансы рассыпаю. — Мама, — чётко, чуть не по слогам говорю я. — Лида — моя жена. Нравится тебе или нет. Понятно?

— Понятно, — шепотом отвечает она.

Я тянул Лиду к дверям. Она тянула за собой Дуню. Дуня стояла, как вкопанная. Смотрела. На ту, что их мама, хотя матерью язык назвать не повернется. Сколько ей было, когда она их бросила? Год, два? Воспоминаний даже нет никаких. Я боюсь, что она бросится к ней. К женщине, которая смотрит так холодно и спокойно. Разразится слезами. Я ждал. Дунька молчала.

— Ещё второй брат есть, — вспоминает их «мама», нисколько не огорчившись неудаче. Второй брат маячит за дверью, входить не собираясь. — Если Герман такой недалекий… то, может, оно и к лучшему. В этой куртке и с разбитой рожей он меня разочаровал.

— Пошла вон, — это уже моя мама подала голос. — Свою шалаву не смогла замуж выдать, а мой сын ей не угодил! Герман школу с медалью закончил! А твою из колледжа выкинули! Правильно, Герман, нам таких родственников не нужно. Хочу здоровых внуков.

— Не смеши, — отмахнулась Катя. Так её зовут — их маму?

Мне здесь уже надоело. Надо будет позвонить, проследить, чтобы эти две кумушки убрались во Францию сегодня же. В конце концов, зачем в нашем офисе обретается служба безопасности? Пусть проводят. Если нужно, то и насильно. А мы все стояли, слушали, как переругивались наши матери. Даша встала, подняла с кресла свою шубку и молча прошла мимо. Хорошо, что хоть она ушла без истерик.

Внезапно, отмерла Дуня. Выпустила Лидкину руку, шагнула вперёд, к матери. Лида дёрнулась за сестрой, но я её удержал — не может же она всю жизнь за ней бегать и сопли подтирать.

— Я всегда думала, — начала Дуня, — каково бы оно было — с мамой жить… Мне казалось, что прекрасно. Не так, как с Лидой. Лида сама ребёнком была. Серьёзным, старше, но ребёнком. А сейчас смотрю и понимаю, что детство у меня было самое лучшее. И да, уши мне мои нравятся… — Катя улыбнулась. Хотела что-то сказать. Но Дуня не договорила. — И на второго брата — не смотрите. Разобрали царевичей. Мы летом двойню ждём. И вообще — на х*й иди. И Золушку свою прихвати.

Вот теперь мы уходим. Кирилл бледный, в синеву. Покурил. Снова закурил. Не курил же? Совсем испортился. Наше такси уехало, поэтому мы полным составом загрузились в автомобиль Кирилла. Мне тоже курить хочется, но я вспомнил, что фиолетовая Дунька беременна. От кузена?

— На, — Кирилл протянул Лидке стопку денег, — миллион.

— А как же охрана? Соцзащита и прочее? — Лида деньги брать отказывается. Какой это миллион? Тот же самый?

— А, — отмахнулся Кирилл. — Я свои счета разморозил. Все равно скоро квартиру покупать. Большую.

Он смотрел на Дуньку, нервно сглотнул. Дунька гладила его по рукаву, утешая. Подумаешь — двойня. Двойня — это хорошо. Им же весело вместе. И потом, пока дети заняты друг другом, родители могут заниматься не менее интересными вещами. Например, делать ещё детей. Дети — они такие. Много не бывает. Главное — няню нанять. А лучше три. Делать детей мне нравится не в пример больше, чем укачивать их по ночам. Я — эгоист.

— В больницу, — попросила Лида. — Отвезите нас в больницу.

— Нет уж, — смотрю на часы. — Три часа ещё есть. В реанимацию тебя не пустят. Я старый, черствый человек, Лида. Я хочу в душ, секса и жрать. Поехали домой.

Вода не в состоянии смыть усталость. Но мне уже и не важно. Не так высока цена за то, что в моей душе поселится покой. Вот Соньку ещё домой заберу и тогда все прекрасно. Как должно быть.

– Я пойду, – сказала я Герману, который в душе плескался с таким упоением, словно в последний раз. Фыркая, воду расплёскивая.

– Я бриться не буду, можно?

– Можно, – смеюсь я.

Мне и правда смешно. Все хорошо. Герман сидит в ванной и с остервенением трет коленки мочалкой. Вода кругом, пена хлопьями. Смотрит на меня – глаза синющие, ресницы стрелками. Хорошо.

Я пытаюсь приготовить ужин. Герман не даёт. Подходит сзади, мокрый, вода с волос капает мне на шею, стекает вниз, под футболку. Стаскивает дольку огурца, хрустит, а потом перекидывает меня через плечо и несёт в комнату.

А я – совсем не против. И рукам его жадным подаюсь навстречу с радостью. Он нетерпелив, он везде. Словно меня всю разом хочет обнять. Порой мне даже больно. Но и этой боли я рада – она напоминает мне, что я жива. И когда он входит в меня, я подаюсь ему навстречу. Глубже, полнее. Словно одно целое. До боли, которая рождается где-то в животе. Боль – сладкая. Хочется, чтобы не кончалась. И в какой-то момент мне и правда кажется, что мы сумели остановить время. И страшно даже. Разве может так хорошо быть?

– Может, – говорит Герман, видимо, читающий мои мысли. – Давай с постели подпрыгивай. У нас дочку из реанимации переводят. Забыла?

Смешно, но я, считающая минуты до воссоединения с малышкой, и правда забыла. Зато теперь лечу, выворачиваю шкаф в поисках свежих вещей. Герман натягивает джинсы. Уже в машине я вспоминаю, что Герман кроме дольки огурца так и не съел ничего.

– Позже, – отмахивается он. – Или пирожок куплю в больничном буфете. Я к ним уже привык.

Он такой обросший, уставший, и даже, кажется, похудел. Я обещаю себе – сварю своему спасителю борщ. И пожарю самую огромную отбивную. Чтобы прям со сковородку размером.

Соньку перевели. Я смотрю на неё и сердце сжимается. Ей больно, а эту боль чувствую я. Она ещё не в полной мере отошла от наркоза, взгляд растерянно блуждает по комнате, порой цепляясь за меня. Даже хнычет в пол силы. Мне страшно брать её на руки. И из рук выпустить тоже. Никому не хочу её отдавать, сижу на табурете и держу осторожно, так, как доктор разрешил. И Герману её не даю тоже. Сегодня она моя только.

– А мы сами развлечемся, – Герман подхватывает на руки Ларису.

Она хватается за рукав. Всегда держится, я только недавно это заметила. Герман садится на корточки, напротив меня. Подносит Ларису к хныкающей Соньке. Те смотрят друг на друга внимательно. А потом Лариса хватает Соньку за нос. Сонька растеряна – так с ней себя ещё никто не вел. Она – принцесска. Её на ручках носить надо, в попу дуть, и бежать к ней на первый же писк. Я думаю, что увижу первое в жизни моей дочки выяснение отношений. И удивляюсь. Сонька, которую другие дети не интересовали, она была слишком мала и в упор из не видела, вдруг тянется, и тоже Ларису за нос хватает. Маленькой липкой пятерней. И не плачет – улыбается. А на нижней десне зуб видно. Первый, маленький, полоска белая. А я снова плачу.

Вечером я исполняю данное себе обещание. Варю борщ и жарю огромную отбивную. Мысли о Соньке гоню – надо и Герману время уделить. Он так измучен. Да и медсестре заплатил, чтобы от Соньки не отходила. Иду в комнату, звать ужинать – а он спит. Свернувшись калачиком, как ребёнок. Все, что я сделала, это накрыла его одеялом. И легла рядышком.

Проснулась в девять – Герман снова спит. Но отбивной нет и борщ ополовинен. Стало быть, просыпался. Я же лечу по привычному маршруту – к Соньке. Ей сегодня лучше, гораздо лучше. Она вертит головой, словно пытаясь Ларису отыскать. Но её нет – увезли на операцию. Искренне надеюсь, что после операции ей станет лучше и боль уйдёт, чтобы больше не возвращаться.