Кристина Хегган - Предательство

— Кто там? — почти сразу же раздался вопрос.

— «Химчистка Родео», — ответил Майк, глядя прямо в видеоглазок.

Через несколько секунд двойные ворота открылись, и Майк без проблем заехал внутрь на своем «ягуаре». Не останавливаясь, он направился прямо к передней двери.

Итак, проникнуть внутрь ему удалось. Что будет дальше, одному Богу известно.

Отдохнув после интервью, Стефани собиралась переодеться в свой повседневный костюм, когда услышала звонок в дверь.

— Иду, — крикнула она.

Стефани открыла тяжелую испанскую дверь, и ее сердце замерло. Прямо перед ней стоял, глупо улыбаясь, Майк Чендлер. Он прекрасно выглядел, хотя и не имел на это никакого права. На Стефани будто напал столбняк: она не могла ни вымолвить слова, ни пошевелиться. Ее душа ушла в пятки, а тело замерло от страха. Она даже не задавала себе вопроса о том, как он смог проникнуть через ворота, как раздобыл ее домашний адрес… Сейчас все это не имело значения.

«Он знает, — думала она, держась за открытую дверь и пытаясь справиться с паникой, охватившей ее, — именно поэтому он здесь».

Через двенадцать лет, после всех мер предосторожности и усилий, которые Стефани предприняла, чтобы держаться от Майка подальше, прошлое все-таки настигло ее.

Нью-Джерси, май 1980 года

Когда на перекрестке зажегся красный свет, Стефани Фаррел резко затормозила. Она сидела за рулем отцовского черного «мерседеса».

«Черт тебя побери, Трэси Бушанан, — думала Стефани, нетерпеливо барабаня пальцами по баранке машины. — Из-за моего опоздания мне устроят дома хорошую взбучку, и это все из-за тебя». Почти сразу же она пожалела о незаслуженном обвинении в адрес подруги. Они обе были виноваты. Трэси слишком долго засиделась в Мурестаун-Молл, а у Стефани кончился бензин по дороге домой.

— Скажи отцу, что мы ходили в Художественный музей Филадельфии и потеряли счет времени в зале итальянского Ренессанса, — посоветовала Трэси, когда вылезала из машины Стефани. — Он же не имеет ничего против искусства, не так ли?

— Нет, не имеет, если, конечно, я сумею соврать с невинным выражением лица.

Стараясь не превышать скорость, Стефани направилась на юг, минуя богатые фермы и ранчо. Ее предки были одними из первых поселенцев в Винсентауне и когда-то владели большей частью здешней земли. Но потом ее отец и дед основали государственную фирму по реконструкции и продали по частям свои владения, чтобы финансировать новые, более рискованные проекты.

Когда Стефани свернула с шоссе на длинную дубовую аллею, она все еще обдумывала, как объяснить отцу свое опоздание. Дорога вела к особняку Вильямсбург, построенному еще прапрадедом Стефани в колониальном стиле. Здание величественно возвышалось как бессмертный символ богатства и могущества ее предков. Трудно было отрицать, что этот огромный особняк, набитый бесценным антиквариатом, представлял собой историческую ценность. Проезжающие мимо даже указывали на него пальцем. Но для Стефани этот дом был тюрьмой, где ежедневно приходилось расплачиваться за совершенную когда-то ошибку. Она не падала духом только потому, что скоро уедет в колледж и все останется позади.

Не удосужившись поставить машину в стоящий отдельно гараж, Стефани бросила ее прямо на дороге и быстро взбежала по ступенькам к передней двери. В свои семнадцать, хотя с тем же успехом ей можно было дать и все двадцать, Стефани выглядела так же, как и ее мать, бывшая актриса Бродвея Алисия Карр. У нее были такие же красивые серые глаза, такая же копна густых каштановых волос и та же очаровательная грация. В отличие от других девушек своего возраста Стефани одевалась очень консервативно, но не по своей воле — на этом настаивал отец. Ей запрещалось носить кроссовки, свитера, джинсы, не важно какого фасона. Ее повседневный наряд состоял из строгой юбки или брюк нейтрального цвета и блузок в классическом стиле. Напуганная с детства сильными приступами отцовского гнева, Стефани до последнего времени не решалась противоречить ему и спорить насчет своего гардероба.

— Я уже выросла, отец. Почему я не могу одеваться, как другие?

— Потому что у меня есть определенная репутация в этом округе, и я не собираюсь рисковать ею, позволяя своей дочери одеваться, как какой-то легкомысленной особе, — отвечал Уоррен.

Стефани никогда не приходило в голову ослушаться отца. После стольких лет, прожитых под одной крышей с ним, девушка поняла, что проще повиноваться ему, чем столкнуться с его гневом.

Сейчас она молила Бога, чтобы отец не услышал ее. Стефани проворно пересекла темный тихий коридор, стены которого были увешаны фамильными портретами середины семнадцатого века, миновала комнаты, куда никогда не проникал ни один луч света из-за отцовского опасения, что солнце причинит вред антикварным диванам и креслам или обесцветит бесценные картины. Затаив дыхание, Стефани побежала вверх по широкой изогнутой лестнице, бесшумно, как кошка. Она не успела добежать до третьего этажа, где почувствовала бы себя в безопасности, когда дверь кабинета с шумом распахнулась и громоподобный голос отца заставил ее замереть на месте.

— Стефани!

Плечи девушки опустились. «Больше не разрешит водить машину», — удрученно подумала она.

— Слушаю, отец…

— Спускайся сюда. Мне надо поговорить с тобой.

Готовая защищать себя от потока упреков, которые непременно должны были последовать, Стефани повернулась и спустилась на второй этаж. Уоррен Фаррел стоял в дверях своего кабинета, скрестив руки на широкой груди. В шестьдесят восемь лет он оставался крупным мужчиной с глазами филина, коротко постриженными седыми волосами и острыми, как лезвие бритвы, германскими чертами лица.

— Добрый вечер, отец. — По его же просьбе Стефани перестала называть его «папой» много лет назад.

— Ты опоздала на двадцать пять минут.

— Знаю. Прости меня. Трэси и я…

К ее большому удивлению, он махнул рукой в знак прощения.

— Я не поэтому позвал тебя сюда. — Отец сверлил Стефани взглядом своих прищуренных глаз. — Лионел Бергман говорит, что ты до сих пор не послала ответ на приглашение на вечеринку по случаю дня рождения его сына, которому исполняется двадцать один год.

Стефани еле сдержала раздражение. Она всегда объясняла отцу, что у них с Джоном чисто дружеские отношения, но ни он, ни сенатор Бергман не делали секрета из взаимного желания объединить две самые могущественные семьи штата, поженив детей.

— Я не ответила письменно, потому что уже сказала Джону, что не смогу прийти, — постаралась произнести Стефани как ни в чем не бывало.