Не покидай меня - Климова Анна

— Выскочил, кобелина! — привычно горестно бубнела мать, сидя на кухне со своими собутыльницами-подругами. — За месяц снюхался, а на второй — свалил к этой своей худосочной прошмандовке. Во! — кивала она на усмехающегося Виктора, выходившего из туалета. — Второй такой же растет. Яблонька от яблочка…

Он знал почти все ее изощренные «шпильки», которыми она пыталась поддеть его, оскорбить, унизить перед другими. В особенности перед другими, посторонними. Мать их призывала в свидетели своей тяжкой доли и «крестных мучений» из-за испорченности, никчемности и жестокости сына, бывшего мужа и, конечно, родной старшей сестрицы. Виноваты у нее были все, кроме ее самой. Однако знания — не только «многия печали», но и своего рода щит блистающий, коим мифический Персей отражал смертельные взгляды горгоны Медузы. «Щитом» Виктора с подросткового возраста стало ироничное молчание, применяемое им в борьбе с матерью. Иногда молчание свое он сменял на спокойные и ироничные же реплики, доводившие Наталью до белого каления. Сын много читал и прочитанным умело пользовался, обогатив лексику парадоксами и таинственными силлогизмами, которых мать не понимала и оттого бесилась еще больше.

Если бы не кровное, пуповинное родство, то вряд ли можно было найти в них что-то общее, сближавшее сына и мать.

Наталья любила обильный, сытный стол и веселые песни. На обед всю жизнь варила тяжелые, с солидными жировыми медальонами супы, а на праздники неизменно готовила в удручающих объемах котлеты, холодец, пирожки и оливье. Из одежды предпочитала «ноское» — грубое и долговечное. Виктор ненавидел этот ее пошлый практицизм. В музыке ее вкусы застыли на песнях Сенчиной и Киркорова, слегка разбавившись в последние годы балаганной трескотней Сердючки.

Лет с пятнадцати Виктор начал игнорировать стряпню матери и отвергать в магазинах ее поползновения купить ему «вот этот чудесный теплый свитерок» или обувь — «шоб дешево и сердито». Чтобы объяснить рисовую кашку без масла в отдельной кастрюльке или отварную курицу «без всего», записался на йогу и неделю молчаливо пережидал брань и обвинения в неблагодарности. Чтобы никак не объяснять появление вещей, нравившихся ему, подрабатывал где только мог, осыпаемый насмешками матери. «Люди, люди ж смеяться будут с этих твоих штанов! — издевательски кричала она, рассматривая ненавистные ей джинсы с дизайнерскими прорезями на коленях. — Как бомж вонючий! Хуже! Нет чтоб купить аккуратные брючки, так — хрен! Назло матери! Пусть смотрят и думают, что мать в лохмотья сына одевает! Все — поперек! Все — с вывертом!»

Чтобы не раздражать Наталью своими своеобразными музыкальными пристрастиями, обзавелся хорошими наушниками. Однажды в попытке что-то понять во взрослеющем сыне она попросила его включить «свою бандуру». Виктор в тот момент увлекался нью-эйджем, потому врубил свеженький альбомчик «Shamanic Dream II» «Анугама». Мать, пристроившись на краешке его кровати и неловко придерживая наушники, выдержала секунд тридцать. Потом сняла их, поправила волосы и констатировала, скривившись: «Говно какое-то слушаешь». Виктор и не сомневался в таком вердикте. «Куда уж нам, серым-убогим, до «Зайки моей»^[2], — пробормотал он ей вслед, падая на кровать и погружаясь в «Анугаму».

Когда он собирался на воскресную лыжную прогулку, она валялась на диване и жрала перед телевизором жареную картошку.

Когда она утром разогревала себе на завтрак котлеты и жарила яичницу, он тихо дожевывал овсяные хлопья и выпивал маленькую чашечку кофе.

Виктор изгнал из своей комнаты ее пыльные темные ковры, угрюмые бордовые гардины с ламбрекенами и сделал приличный ремонт, проигнорировав остальные квадратные метры. Мать, всю жизнь пахавшая в бухгалтерии на городской ТЭЦ, не понимала источников его дохода и пугала тюрьмой: «Знаю, где все эти хакеры-шмакеры потом оказываются! Только учти: я тебе передачки носить не собираюсь. Не нанималась ворюг обслуживать!». Виктор по своему обыкновению ухмылялся, цедя сквозь зубы тихо «дура».

Обычно для восстановления душевного равновесия он забирался на небольшой подиум у окна, принимал позу лотоса и медитировал под соответствующую музыку. Окружающим он поначалу казался милым, но потом это чувство менялось. Виктор вызывал или необъяснимую брезгливость, или ненависть, или неуловимое и жестокое желание раскрыть все секреты этого человека.

Они жили, словно чужие, подолгу не разговаривая, а если ругались, то жестоко и страстно, как могут ругаться только близкие родственники, знающие почти всю подноготную друг друга. Ненависти между ними не было. Но и особой любви тоже. Мать и сын мирились с судьбой, которая связала их одной кровью, удерживала под одной крышей и все никак не могла развести в стороны.

Виктор считал себя современным и умным, как айфон последнего поколения, а «Наташку» — глупой и устаревшей, как шариковая ручка. Другое дело, ручка — вещь привычная и порой необходимая.

Отчетливо и давно распознав пропасть в своих отношениях с матерью, даже не пытался преодолеть ее. Незачем было. Так сложилось, что они продолжали жить, но в параллельных вселенных. Особенно после того, как Виктор стал вхож в дом своей тетки Виктории. Он всегда любил ее за вкус, интеллигентность, ненавязчивость, тактичность и тончайшую проницательность. К своему кузену Лене он не чувствовал особенной родственной близости никогда. Виктор считал его неисправимым, безнадежным рохлей и занудой. Было время, когда студент Леня водил его, семилетнего, в бассейн. Но даже тогда Виктор относился к старшему кузену насмешливо и без особого почтения.

Совсем другое дело — старшие Заботины. Если бы Виктор способен был в принципе чувствовать благоговение, он бы его ощущал. Сама огромная «сталинская» квартира, ее традиции и порядки вызывали у Виктора почтение и осторожность. Именно осторожность, как в отношении хрупкого и драгоценного предмета, который можно детально рассматривать, изучать и беречь. Не раз и не два Виктор думал о том, что кузен Леня — наименее достоин жить в этой квартире с этими людьми. Ему самое место с его, Виктора, мамашей. Они бы прекрасно ужились. Наташка кормила бы его котлетами, а он мирно, словно теленок, пасся бы под ее присмотром, жирел и слушал Сердючку. Мысль об этом неизменно веселила Виктора. И в то же время он с горечью думал, что судьба все-таки — большая стервоза. У Заботиных он — всего лишь племянник, сын нелюбимой, невежественной хамки-сестры. Трудно было представить себе людей более разных по характеру, пристрастиям и образу жизни, нежели Виктория Павловна и Наталья Павловна. Именно эта отчетливая разница нравилась Виктору. Виктория Павловна (не тетя Вика, не тетя Виктория) была аристократкой даже на кухне. Квартира Заботиных всегда манила его таинственностью и особой атмосферой чужого «устава», тем более притягательного, чем меньше он влиял на жизнь самого Виктора. Это был мир, в который он мог легко войти и безболезненно выйти в любой момент. Словно в фильмах про путешествия в иные вселенные. При этом не неся за этот мир ответственности и не имея в нем обязанностей. Впрочем, некую обязанность Виктор все же имел. Ему понадобилось не так уж много времени, чтобы понять, на какие клавиши нажимать и за какие ниточки дергать, чтобы всегда быть желанным гостем в квартире Заботиных на шестом этаже помпезного «сталинского» дома. Виктория Павловна любила сведения из молодежной среды, городские сплетни, остроумные анекдоты из жизни мировых лидеров, но с наиболее тщательно скрываемым маниакальным сладострастием черпала новости о своей младшей сестре. А племянник умел эти новости подавать. К тому же всегда под необходимым острым соусом. Виктор знал, когда начинать разговор и когда его прекращать. Он научился рассказывать о матери тоном легкого подтрунивания, в котором прятал острый кинжал насмешки, щедро смазанный ядом презрения. Виктория Павловна никогда не выражала определенных чувств при этих «новостях». Однако Виктор отчетливо видел, как жадно она им внимает, как всегда ждет и неуловимо поощряет к продолжению. Постепенная деградация сестры, ее пошлые вкусы, ее фразы и нелепые поступки — все это имело для Виктории Павловны ценность, непонятную племяннику.