Папа, спаси меня (СИ) - Ильина Настя

Выхожу из квартиры, а Седой вылетает следом. Он всегда таскался за мной по пятам, и только сейчас я замечаю это особенно остро. Как мелкая шавка, собачонка, которая выжидает кусок мяса, которая откусила кусок самого свежего мяса и оставила обрывки плоти на месте, где должно быть сердце.

— Дикий, ты только без обид. Лады? Как только юристы рассмотрят твоё предложение, я сразу бабос переведу. Ну или… Придумаю что-то, куда можно вывести столько бабок, чтобы у тестя не закрались подозрения. С этого пердуна песок уже сыплется, а он всё контролирует меня, лишний шаг сделать не даёт.

Я киваю, нажимаю на кнопку вызова лифта, и как только створки открываются, захожу в тесную комнатушечку, чтобы побыть хоть ненадолго наедине с собой. Даже не пожимаю Седому руку на прощание, потому что он вмиг становится противен мне, а в голове начинают крутиться мысли — как мне вернуть ту, которая должна принадлежать мне. Потому что понимание того, что она теперь чужая жена претит всему остальному, пробуждает внутри тягу убить того, кто смеет прикасаться к ней, а потом заставить её страдать, оплакивая его и наше прошлое… Прошлое, которое могло остаться настоящим.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я беру малыша на ручки, качаю его на руках, а после, не выдержав напряжения в спине, сажусь в кресло- качалку. Егорушка прижимается ко мне всем тельцем, и от того я немного расслабляюсь — жуткое напряжение, в котором я находилась с минуты появления Кирилла в этом доме, понемногу начинает таять в дымке новых забот.

Егорушка прижался ко мне, прильнул, доверчиво и просто, ухватившись при этом своими цепкими пальцами за мои длинные волосы. В этой повисшей вдруг тишине я отчетливо слышала, как трепыхается, бьется в его маленькой груди воробьиное сердце — открытое, бесхитростное, маленькое. И снова это странное чувство — будто в моем сердце что — то кольнуло иглой, от чего по нему поползли трещины, высвобождая его от векового льда.

Если бы меня кто-то спросил пару лет назад, какое чувство было самым сильным за всю пережитую мной жизнь, я, без сомнения, сказала, что все, что я пережила касалось только Кирилла. С ним я узнала о всепоглощающей страсти, невероятной нежной любви и звериной ревности, которая может истончить даже самую сильную душу.

Но сейчас…Сейчас я бы сказала, что это — объятия моего малыша. Всегда разные: немного нервные, требовательные, любящие, просящие, они ежедневно, ежечасно напоминали мне о том, кто я есть на самом деле и служили якорем в этом мире, помогали стерпеть несправедливость и справляться с долгом, который я должна была выполнять.

— Эй, я ушел! — крикнул на весь дом Женя. Егорушка вздрогнул, и я прижала его сильнее к себе. Вот увалень! Нельзя ли потише?

Муж постоял немного в прихожей, ожидая, что я выйду к нему попрощаться, поцеловать на прощение, как он любил это делать, но не дождался. Мы с малышом оставались в кресле-качалке. Я прислушивалась к его затрудненному дыханию, гадая, какие лекарства нужно будет дать потом, а какие-сразу и совсем не была готова разыгрывать снова роль любящей жены, на которую уходила доля моих и без того немногочисленных сил.

— Тоня, да оставь ты ребенка, — громыхает он, от чего Егорушка все же просыпается и заходится плачем от неожиданного шума. Я пытаюсь его усыпить, укачать, поглаживаю по маленькой головке, покрытой пушком — легкими, как паутинка, волосками, и он послушно поддается этой немудреной ласке, снова начинает засыпать — усталость и температура, помноженные на действие лекарств, делают свое дело.

Женя чертыхается и довольно громко хлопает входной дверью, что заставляет меня поморщиться. Он очень любит, чтобы все было по его правилам, по его разумению, но иногда картина его быта, его жизни кажется мне настолько глупой и смешной, что я не могу ничего с этим поделать. Однако противоречить мужчине — неблагодарное дело…

Он всегда найдет возможность приструнить, наказать, сказать что-то такое, от чего ты снова и снова подумаешь, прежде чем перечить ему…

Другое дело…

Покачиваясь в кресле-качалке, если прикрыть глаза, то можно перенестись в какое-то другое измерение, оказаться в другом мире, другом времени. Например, в том дне, когда мы с Кириллом оказались на первом свидании на теплоходике, который с гулким рычанием небольшого моторчика оповещал всю реку о том, что везет пассажиров…Точно также меня покачивало от эмоций, точно также качало от волн…

— Ну, Малая, ты даешь. Ни разу не была на рыбалке? — смеется он надо мной, заглядывая в глаза. Я вижу, как взгляд Кирилла теплеет, и из темно-карих, почти черных, глаза его становятся цвета сливочного шоколада — моего любимого лакомства всю жизнь.

Тоже смеюсь в ответ и отрицательно качаю головой. Отец у меня — бизнесмен, ему было некогда возиться с дочкой, а мамы…мамы в моей жизни не было никогда. Она умерла от рака, когда я только пошла в детский сад, и все, что я помню о ней — это теплые, большие руки, которые были для меня словно пуховое одеяло и могли спасти от любой беды.

— Нууу… — тянет он, и будто бы задумывается, а на самом деле хитро глядит на меня. — Я мог бы исправить это солидное недоразумение в твоем образовании.

Мне уже не справиться с собой и я хохочу. С первой минуты, как мы оказались рядом, я все время чувствую себя на таком подъеме, будто воздушный шарик, наполненный легким и радостным воздухом. Одним своим присутствием, улыбкой, ухмылкой, звуком голоса Кирилл заставляет мое сердце биться так часто, как в Новый год в преддверии посещения Деда Мороза. Мне кажется, что я вся полна каким-то необъяснимым чувством, которое заставляет меня глупо улыбаться на все его слова.

— Например, — продолжает он и приближается к моему лицу. Для этого парню приходится немного наклониться надо мной, потому что его рост, на мой взгляд, великанский. Особенно сегодня, во время прогулки по теплоходу, куда я не стала надевать каблучки и ограничилась простыми, но изящными балетками. — Например, я могу увезти тебя на рыбалку. В лес, на берег реки…

Голос Кирилла становится проникновенным, низким, и в его тоне вдруг проскальзывают какие-то незнакомые нотки, которые отдаются вибрацией во всем моем теле.

— Мы там будем совсем одни, — сверкает он глазами и буквально шепчет мне, а я ощущаю на своей щеке, почти возле уха, его теплое дыхание, и отчего-то сглатываю, хотя в горле пересыхает от этой двусмысленности. Неловко дергаюсь и маленькая шляпка, присланная какой-то очередной подружкой отца из Милана, чтобы, видимо, задобрить возможную будущую падчерицу, неловко съезжает по волосам набок.

— Будем одни, — продолжает этот змей-искуситель, и мои руки от его проникновенного шепота покрываются гусиной кожей, а на загривке встают дыбом волоски. — Только ты, я…река…звезды над головой…

От его близости меня будоражит. Я ощущаю себя кроликом, который попал под воздействие удава, обладающего гипнозом, и готова прямо сейчас с ним идти не только на край света, а могу пойти и дальше, в космос, пропасть в черной дыре…

— Я тебя не обижу, Малая, — он касается губами местечка у виска и это словно прошибает меня током. Как будто двести двадцать вольт пустили под кожу!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Резко отстраняюсь, и это является моей большой ошибкой: шляпка скользит по волосам вниз, и я не успеваю придержать ее рукой. Ветер подхватывает мой недавний подарок, и, весело шлепнув на палубу, катит ее вперед. Подбрасывает, снова кидает об пол и продолжает вести по одному ему ведомому маршруту мимо зевак и детей, которые с веселым любопытством следят за моей потерей.

— Стой, держи! — кричит Кирилл и мы с ним вдвоем бросаемся вслед беглянке.

Хулиганистый ветер, конечно же, не слушается. В одно мгновение шляпка достигает конца маленького хлипкого парохода и швыряет ее в воду.