Дарья Дезомбре - Белье на веревке. Современные рассказы о любви (сборник)

В ратуше Мария держалась прекрасно. Никто не заметил ее смятения, и лишь после того как в затаенной тишине прозвучало короткое «да», сказанное ее собственным голосом, она поняла, что путь назад отрезан. Бесстрастный регистратор объявил их мужем и женой. Хаим осторожно коснулся губ Марии теплыми губами, и тут она не сумела удержать предательских слез. Отец Алексий и другие гости, наверное, подумали – ох и впечатлительная же, оказывается, наша Маша! Ведь никто, кроме фрау Клейнерц, не подозревал, что этот поцелуй у пары первый. Восхищенная старушка даже всплакнула, деликатно сморкаясь в кружевной платочек.

Сейчас Мария жалела о случившемся. Надо было сразу же открыться священнику, послушать его совета, заручиться поддержкой и остаться в Клайпеде. А уже потом, выдержав срок помолвки, может…

– Смотри, лодки, – сказал Хаим.

Черные смоленые лодки казались издалека подсолнуховыми семечками, разбросанными на берегу. На белом фоне дюн четко вырисовывались высокоствольные сосны, чью золотую кровь вечность превращает в янтарь. На протянутых между столбами шестах сохли вязанные вручную сети. Очутись здесь тысячу лет назад, картина была бы та же – дюны, сосны, сети, лодки…

Где узнать, кто в деревушке сдает комнаты, как не в лавке? Незатейливая вывеска тотчас вынырнула над терновой изгородью. По углам стояли стянутые обручами деревянные бочки, удивительно напоминающие пышные груди в корсетах, в голубоватом табачном дыму мешались рыбные, дегтярные и керосиновые запахи. Пестрое галантерейно-продовольственное богатство прилавка теснила эмалированная лохань, полная серебряных слитков сельди в жирном ржавом рассоле. За лоханью, сложив калачом руки, восседал мощный старик с лихо закрученной цигаркой во рту.

– Во-он там, в конце улицы, кузнец обычно внаем сдает, – ответил лавочник на вопрос незанятым углом губ и вытянул коричневый палец в сторону распахнутого окна.

В благодарность за подсказку гости купили жестяную баночку монпансье.

Уже вечерело, и в тени вдоль улицы красными светлячками мерцали огоньки тлеющих самокруток. На скамьях, лениво переговариваясь, покуривали старики. Светлые дома выглядывали из зеленой, еще не сорванной осенними ветрами пены жимолости и кизильника. Тут и там на крышах сараев в небрежных гнездах стояли приготовившиеся к отлету аисты. С гулким стуком падали перезрелые груши. Во дворах в последний раз перед сном неистово клекотали и дрались петухи. Деревня была живописная и маленькая, не больше десяти минут ходу до окраины.

Рядом с хозяйским домом, увитым стеблями плетистой розы, раскинулся ухоженный плодовый сад, роскошный для этих мест – ветки яблонь ломились от красно-желтых плодов, свисающих аж за ограду. Поодаль в отгороженном от усадьбы дворе возвышались стога сена и темнели постройки для скота.

Учуяв чужаков, цепная собака залилась яростным лаем и рванулась к калитке, но была остановлена властным окриком. Рослый беловолосый мужчина в брезентовом фартуке выслушал Хаима и позвал жену. Подошла женщина, под стать хозяину, высокая, крепкая, с загорелым лицом и зеленоватыми кошачьими глазами.

Хозяева были в приличных годах. Звали их Иоганн и Констанция.

– На медовый месяц, – улыбнулась она, наметанным взглядом определив статус квартирантов. – Молодожены всегда у нас норовят снять. Подороже выйдет, зато не комната, а отдельный домик.

Бревенчатый домик стоял на задворках. Окна кухни с беленной известью печкой выходили на огород с начавшей жухнуть картофельной ботвой. Крохотная комната была насквозь пропитана густым яблочным духом. Блуждающий огонь свечи в хозяйкиной руке озарил открытую дверь смежного с кухней чулана, откуда в коридорчик вываливалась шафранная гора налитых спелостью яблок.

Словоохотливая Констанция пояснила:

– В саду анисовки остались, а эти как-нибудь в воскресенье на базар повезем. Вы берите отсюда, ешьте, сколько хотите, не стесняйтесь. Яблоки сочные, сладкие, истинный мед, будто нарочно для вас. Урожай нынче – девать некуда. А варенье, какое нравится, – вишневое, малиновое или из крыжовника – у меня же покупайте, я вкусно варю.

Из окон комнаты открывался чудесный вид на узкий сосновый перешеек и голубую в сумерках полосу дюн. За дюнами чернело море.

Мария зарделась до корней волос и благословила темноту, глянув на огромную кровать с высоким узорным изголовьем, накрытую вышитым льняным покрывалом. Этот железный супружеский корабль, видно, смастерил хозяин. В плетении металлических прутьев, крашенных белой эмалью, угадывались солнце и птицы. К левой от входа стене приткнулся плоский шкаф, в углу примостился вытянутый столик. Стулья в комнатку не втиснулись. Все пространство занимало широкое ложе, прямолинейное в своем брачном назначении и царствующее здесь полновластно.

– Матрацы шерстью набиты, плотные, без комков, – засмеялась востроглазая Констанция, ставя на стол канделябр со свечами, – а подушки пуховые, и белье я стелю глаженое.

Если бы хозяйка знала, что новобрачные еще не спали вместе, она бы сильно удивилась.

…После свадебного вечера, оставшись с Хаимом наедине в его квартире со смешным названием «Счастливый сад», Мария взяла с кровати подушку и ушла в кремовую гостиную.

Все, что случилось, было словно не с ней. С другой девушкой, а Мария лишь наблюдала со стороны. Эту девушку попеременно трясло от злости, от страха и покорности судьбе, глупой спешки и опоздания поступить по-иному. Девушка чувствовала себя жертвой чудовищной несправедливости, и даже если Хаим просто трогал ее за локоть, пытаясь привлечь к чему-нибудь внимание, демонстративно отстранялась.

Добрую жизнь не построишь на обесчещенной ложью дружбе… Мария чувствовала себя униженной. Из спальни донеслись стук упавшего предмета и тихое чертыханье – Хаим пробирался на кухню тушить пожирающее его пламя чашкой оставшегося со свадьбы морса. Мария мстительно решила: «Стану сопротивляться. По крайней мере не поддамся сразу… А после, когда муж мной пресытится (сколько времени будет продолжаться утоление его омерзительной страсти, она предпочитала не думать), я рожу дитя, подурнею, и наконец-то он от меня отстанет».

Заранее измученная годами будущей постылой жизни с Хаимом, она затаилась, ожидая его оклика, чтобы высказать вертевшуюся на языке дерзость, выставить в свою защиту ногти, зубы, каменную скованность тела и безмолвный плач. Совершенно несчастная, лежала она, утопая в пышных чреслах кремового дивана и лелея уязвленную гордость, пока не уснула…

На следующий день ее удивил и разочаровал безмятежный вид Хаима. Веселый, как всегда, он шутил и смеялся. Он посмел вести себя так, словно ничего не произошло! Но ведь и впрямь ничего не произошло… Она поневоле оценила его целомудренную сдержанность. Их разговоры были невинны, только оба опускали ресницы, стараясь не встречаться взглядами.