Юлия Добровольская - Любовники

— Константин Константинович… Моя радость… — улыбалась Аннушка, вытирая бегущие по щекам слезы. — Георгий Константинович… Ну совсем как вы, когда я вас в последний раз видела… Дина Александровна… Какие вы все чудные, красивые… Пойдемте в дом.

В доме царила скорбь: завешенные черным зеркала, закрытые ставни, тяжелый полумрак и гнетущая, вязкая тишина. Казалось, ни один звук — ни птичьи голоса, ни даже шум ветра — не осмеливался переступить порог этого дома.

В одном кресле сидела тень Костиной матери — сухая, сгорбленная старуха, в которой он тем не менее угадал ту холеную женщину, что выпроводила из этого дома своего сына почти сорок лет тому назад. Из другого настороженно смотрела полноватая, еще не старая женщина. Ее Костя не узнал бы — он совершенно не помнил лица Серафимы. Только облик ее остался в памяти: энергичная, требовательная, надменная, с резким высоким голосом молодая женщина — почти девчонка, ей было едва за двадцать — вошла в дом как хозяйка, окинув быстрым придирчивым взглядом представленного ей жениха, она без приглашения пошла дальше, с той же въедливостью оценивая дом, в котором собиралась поселиться…

Вошедшие поздоровались.

— Кто это, Аннушка? — спросила старуха, глядя на них подозрительно.

— Это Костенька с семьей, Раиса Никитична.

— Костенька умер, что ты мелешь, — бесстрастно ответила та.

— Это ваш сын, Константин Константинович. — Аннушка подошла к старухе и стала гладить ее по руке, лежавшей на подлокотнике кресла, словно только таким образом можно было донести до нее суть происходящего.

— А… сын… — По всему было видно, что она так ничего и не поняла.

Костя подошел ближе, присел на корточки рядом с матерью.

— Мама, здравствуй, — сказал он и взял ее сухую руку.

— Здравствуй, — так же бесстрастно ответила она.

И облик старухи, и вполне живой взгляд не допускали сомнений в ее адекватности. Но реакция, с которой она отнеслась к приехавшему через столько лет сыну, к его семье, которую прежде не видела, к единственному внуку, наводила на мысль: а вполне ли вменяема эта женщина?..

Как стало ясно позже, в житейской сфере мать была в полной мере в ладах с разумом, но, как только вопрос касался семейных и родственных взаимоотношений, происходил сбой. Серафиминого сына Сереженьку какое-то время после его рождения она считала своим, а саму Серафиму принимала за его няньку. Мужа она побаивалась, и с того дня, как в доме поселилась его любовница, она, похоже, просто перестала понимать, кто этот мужчина и что он здесь делает. Она избегала его, а за общим столом часто замирала и с напряженным выражением вглядывалась в его лицо и силилась понять что-то, чего так и не поняла до самой его смерти. Хотя сам тот факт, что «Костя умер», тоже дошел до ее сознания, но не вызвал никакой реакции. Вот в таком странном, но милосердном по отношению к несчастной женщине мире она и пребывала: никого не любя, никого не ненавидя, ни по кому не тоскуя. И только имя Сереженька вызывало на ее лице короткое легкое замешательство, похожее на попытку что-то понять или вспомнить — и при этом что-то очень приятное, — но тут же проходило, и все возвращалось на круги своя: утро было для того, чтобы встать с постели, вечер для того, чтобы лечь спать, голод возникал для того, чтобы поесть, и так далее и тому подобное. Она гуляла по берегу моря и кормила хлебом чаек, смотрела телевизор и обсуждала политические новости, она даже читала книги. Но никто не знает, как все это укладывалось в ее голове и укладывалось ли.

Серафима так и оставалась хозяйкой дома, раненного мужа и его денег. Отец Кости до последнего дня был и в полной памяти, и на своих ногах. А умер тихо, во сне. Судя по улыбке, застывшей на его все еще красивом лице, за душой его прилетали ангелы. И мудрая сердцем Аннушка по-своему логично объяснила этот факт: Константин Константинович-старший хоть и вел неправедный образ жизни, но делал он это искренне, с любовью, никого не желая обижать, а если кто и обижался или чувствовал себя ущемленным, так только по собственному желанию.

— Смотри-ка, — заметил Гоша с юношеским прямодушием чуть позже, — и среди православных попадаются продвинутые. Это же только просветленный человек мог так сказать: хочешь быть счастливым, будь им.

Костя, Дина, Гоша и Аннушка сидели на берегу моря, там, где когда-то был огороженный пляж семейства Колотозашвили — чистый, обустроенный. А нынче волны прибивали к берегу мусор в виде жестянок из-под пива и пластиковых бутылок.

Аннушка рассказала о Сереже, который был очень трудным, избалованным мальчиком, учиться не хотел, всех взрослых в доме он презирал и только с Аннушкой иногда проводил время, — почти в полном молчании. Однажды он спросил ее:

— Расскажи мне о моем настоящем отце: какой он?

В доме поддерживали легенду об отце Сережи, бросившем его с матерью у своих родителей, которых Сережа называл бабушкой и дедушкой.

Аннушка сказала, что Сережа мог бы гордиться своим отцом и, когда он станет старше, он сам все поймет и перестанет винить и ненавидеть родных.

Его мать между тем жила своей жизнью до недавнего времени: у нее были свои друзья-компании, где она и пропадала подолгу, родив сына и бросив его на попечение Аннушки и Раисы. Но к старости ближе успокоилась, вернулась в дом и даже занялась хозяйством.

Лет в пятнадцать Сережа вдруг образумился и пошел в мореходное училище. Сейчас работает механиком на рыболовных судах. В отпуск приезжает раз в году, ненадолго, потом куда-то исчезает и в очередной рейс уходит не из дому. Он очень закрытый, необщительный, и никто не знает ничего о его жизни — даже о том, есть ли у него семья или нет.

Когда самолет вырулил на взлетную полосу, Костя крепко сжал Динину руку и сказал тихо:

— Я рад, что мы побывали здесь, — и отвернулся к иллюминатору.

Дина положила голову Косте на плечо и прижала его ладонь к щеке. А чуть позже он добавил:

— Хоть Серафима и отказала мне в разводе в очередной раз.

— Бог ей судья, — сказала Дина.

Сидящий впереди Гоша повернулся, посмотрел на родителей.

— Я вас очень люблю, — сказал он.

Дина устала ходить и села на корточки, прислонившись спиной к стене.

Из двери реанимационной палаты вышел молодой доктор. Он заметил Дину, сидящую тут же, у двери, в углу.

— Вы Колотозашвили? — спросил он.

Дина поспешно поднялась.

— Я не… это не важно… что с ним?.. — Она впилась взглядом в доктора.

— Состояние вашего мужа стабильное, — ответил доктор.

— Я хочу его видеть. Доктор, пожалуйста.