Эдна Фербер - Вот тако-о-ой!

– Это необязательно, – возразила Паула.

Дирк повернулся, чтобы взглянуть на нее. Ему показалось, что он видит ее впервые. Хрупкое, искусственное что-то в ее облике и какая-то резкость, что-то мелкое – в душе. Так казалось Дирку.

Иллюстрация для Кредитного общества была окончена через десять дней. За это время Дирк дважды побывал в мастерской на улице Онтарио. Даллас, казалось, не придала этому значения. Точно так же незаметно было в ней ответного интереса к нему. В оба свои посещения он застал ее в разгаре работы. Первый раз она была в таком же самом виде, как при Пауле. Во второй раз на ней был свежий передник блекло-желтого цвета, который очень шел к ее волосам, и щегольские сафьяновые туфельки на высоких каблуках. Дирк подумал, что она похожа на маленькую девочку, которую только что умыли и одели во все чистенькое.

Дирк вообще много думал о ней. Он говорил о ней с кем мог небрежным и беспечным, как он был убежден, тоном. Ему нравилось говорить о ней. Он и матери о ней рассказал. Селина взглянула на него внимательно, сказав только: «Мне было бы приятно встретиться с ней. Я таких девушек никогда не встречала».

– Я попрошу у нее разрешения привести тебя в студию как-нибудь, когда ты будешь в городе.

Совершенно невозможно было застать ее хоть на минутку одну. Это его раздражало.

В мастерской постоянно толкались какие-то чудаковатые типы, порой внушающие интерес и даже уважение. Все больше начинающие свою карьеру – затертая, жалкая публика. Здесь толкались и какая-то рыжая и норовистая девица, изучающая искусство, которую Даллас поддерживала до получения ею из дому денег, и увешанная жемчугом оперная певица, приглашенная на двухнедельные гастроли в Чикаго. До прихода Дирка Даллас долго сидела в сумерках за роялем с Бертом Кольсоном, чернокожим актером Кольсон пел ужасные модные песенки, вульгарность которых несколько сглаживало его исполнение. В этом худом, со впалой грудью темноглазом комедианте был какой-то удивительный, заражающий пафос, какое-то удивительное чувство ритма, что-то неуловимое, что влекло, располагало к нему всех. Он разговаривал, как чистильщик сапог, и пел, как ангел. Даллас за роялем и он, наклонясь над ней, творили чудеса. Оба были просто в экстазе. Они едва заметили вошедшего Дирка. Даллас кивнула ему и снова отдалась игре. Кольсон пел какую-то дешевую сентиментальную балладу так, словно это была какая-то трагическая народная песенка. Лицо певца и простертые вперед руки дополняли это впечатление. У Даллас были слезы на глазах. Когда они кончили, она сказала.

– Разве эта песня не страшная? Она меня очень будоражит, Берт хочет петь ее со сцены сегодня.

– Кто же ее автор? – спросил Дирк из вежливости.

Даллас начала играть снова.

– А? Да, я. – Они повторили снова, не обращая внимания на Дирка.

В этой невнимательности не было, однако, ничего обидного или грубого. Они просто были слишком увлечены тем, что делали. Дирк ушел, говоря себе что не придет больше сюда. Но на следующий день пришел снова.

– Послушайте, мисс О'Мара. – Они остались на секунду одни. – Послушайте, не пообедаете ли вы как-нибудь со мной? А оттуда отправимся в театр.

– С удовольствием.

– Когда же? – Он буквально дрожал, ожидая ответа.

– Хоть сегодня.

У Дирка на сегодня был назначен важный для него визит, но он решил отменить его.

– Сегодня? Великолепно! Где вы хотите обедать? В Казино?

Казино был самый изысканный клуб в Чикаго, маленький розовый итальянский домик на площади Лейк-Шор-Драйв. Он был горд, что может привести ее туда в качестве гостьи.

– О нет, я терпеть не могу эти артистические маленькие клубы. Я люблю обедать в отеле, где полно самых разных людей. В клубе вас окружают люди, чрезвычайно друг на друга похожие. Все они – члены одного клуба, потому что либо все увлекаются гольфом, либо все они из одного университета, либо из одной и той же политической партии, либо все рисуют или пишут и так далее. Я люблю смесь, неразбериху. Столовую, полную игроков, и страховых агентов, и актеров, и купцов, воров, адвокатов, путешественников, содержанок, боксеров, миллионеров – людей всех сортов. Это я называю интересно провести время, и только ради этого я обедаю не дома или не у друзей.

Это была исключительно длинная для нее речь.

– Быть может, – поспешно сказал Дирк, – вы пообедаете со мной когда-нибудь в моей квартирке. Соберется четыре-пять человек или даже…

– Быть может.

– Не поехать ли нам сегодня к Дреку?

– Там уж очень похоже на римские бани. Колонны меня раздражают. Поедемте в Блэкстон. Я в Техасе всегда с удовольствием вспоминаю тот зал, как последнее слово изящества.

Они поехали в Блэкстон. Старший лакей знал Дирка.

– Добрый вечер, мистер де Ионг.

Дирк втайне был польщен, и вдруг, пораженный, он заметил, что старший лакей улыбается спутнице, а она отвечает улыбкой.

– Привет, Андре, – сказала Даллас.

– Добрый вечер, мисс О'Мара.

Его приветствие было вполне корректно и отвечало его положению главного лакея французской гостиной Блэкстона. Но голос его дрожал, и глаза пылали, и усаживал он Даллас за стол с такими церемониями, словно возводил ее на трон.

Встретив взгляд Дирка, Даллас сочла нужным объяснить.

– Я встречалась с ним в армии, когда была во Франции. Он – прекрасный парень.

– Что же вы делали во Франции?

– О, разные странные вещи.

Ее туалет был очень изящен, но розовая лента белья просвечивала в одном месте сквозь платье с неподходящей случаю небрежностью. У Паулы это было бы немыслимо. Ему нравился вырез на ее платье, обнажающий белые крепкие плечи. А волосы – настоящее матовое золото. Эта была одна Даллас, но их было десять, сто. И все-таки она всегда оставалась той же. Никогда нельзя было знать заранее, кто из них вас сегодня встретит – парижский ли уличный мальчишка в испачканном переднике и с измазанным лицом или красавица в изящном меховом жакетике. Иногда она казалась Дирку похожей на одну из эмигранток-шведок, с их глубоко сидящими глазами, высокими скулами и большими ловкими руками, а в другие часы напоминала величественных богинь с картин старых мастеров, так и хотелось дать ей в руки рог изобилия или что-либо в этом роде. В ее непосредственности было что-то примитивное, земное. Он заметил, что ногти у нее коротко обстрижены и не очень тщательно обработаны, не блестели лаком, не заострены и не покрыты жутким красным лаком, как у Паулы. Это ему почему-то тоже нравилось.

– Устриц? – предложил он. – Здесь они превосходны. Или фруктовый коктейль? Потом грудинку гвинейской куры и артишоки…

Она посмотрела несколько утомленно.

– Если вы хотите, пожалуйста, возьмите это. А я предпочла бы для себя бифштекс, картофель и салат по-русски.