Неприличное предложение - Елена Лабрус

— Платон! — выдохнула я, не зная, что сказать. — Но почему?

— Однажды я совершил очень большую ошибку, — вытирал он мои слёзы, что опять потекли. — Я хотел усыновить десятилетнего мальчишку, но вместо этого бросил его на произвол судьбы. Я не знаю, как объяснить тебе, что я сейчас чувствую, зная, что это, может быть, его ребёнок. Это… словно я могу всё исправить, когда стало слишком поздно. Я могу… нет, мы можем, — улыбнулся он сквозь слёзы, — вырастить его сына. Это… важнее всего, — он поднял лицо к потолку. Но слёзы всё равно текли. И я знала почему.

— Он погиб, да? Илья погиб? Платон, ты поэтому позвал юриста? Гриша… он тебе сказал, да? Господи, ты уже знал… — мой голос осёкся.

Платон посмотрел на меня. И кивнул.

— Его больше нет, Ян. Совсем. Нигде. Ильи больше нет.

Мы не знаем зачем принимаем те или иные решения.

Диктуют ли их нам свыше или это результат только нашей воли.

Приходят они к нам спонтанно или мы идём к ним осознанно.

Принесут они именно тот результат, которого мы ждём или сделают хуже…

Мы не знаем.

Но однажды открываем глаза и вдруг понимаем, что это было не зря.

— Скажите, что мальчик, — смотрел Платон на доктора, что, держала на моём животе холодный датчик аппарата УЗИ и загадочно улыбалась, глядя в монитор.

— У нас есть ножки, ручки, по пять пальчиков на каждой. Нам уже целых двадцать недель…

— Ладно, — выдохнул Прегер, — скажите, что девочка. Я согласен.

— Платон Андреевич, — улыбнулась врач. — Я говорю, что у вашего ребёнка всё отлично. Даже если он родится всего через две недели, с ним всё будет в порядке, мы его спасём, хотя малышу ещё целых двадцать недель расти. А вы: мальчик, девочка, — покачала она головой. Не осуждающе, нет, кокетничая. И пока Платон смотрел в монитор, словно и правда сам мог разобрать пол ребёнка, подмигнула мне. — Вы не первый отец за мою практику, что хочет сына, скажу вам честно. И не первый кому…

Я подняла скрещенные пальцы и прикусила губу.

Ну же!

— … повезло, — похлопала Прегера по плечу доктор. — Поздравляю! Мальчик. Никаких сомнений, — пощёлкала она по клавиатуре, отправила на принтер фотографию и подала Платону. — Мужик!

— Да, — выдохнул Прегер, согнув руку в локте, и встал, чтобы помочь мне. — Но вы не сомневайтесь, за девочкой мы тоже придём. А может, и не за одной, — обнял он меня, когда я встала, вдохнул запах волос. Крепко, любя, благодарно прижал к себе.

— Или ещё за парой мальчишек, — улыбнулась я, посмотрев на обручальное кольцо.

Он всё же настоял. И две недели назад мы поженились.

Красиво и торжественно. Белое с чёрным среди нарядной осенней листвы — мама до сих пор плакала каждый раз, когда смотрела наши свадебные фотографии. И каждый раз добавляла про подружку невесты: «Какая красивая девочка. Всё время забываю, как её зовут? Света?» Так что зря Кантимирова считала себя некрасивой, главное не красота, главное — подача. Она, кстати, наконец познакомилась с отличным парнем. И у них, кажется, всё серьёзно.

Тест на отцовство мы так и не сделали. Платон сказал, когда малыш родится, мы и так поймём… что он наш. И это единственное, что важно.

А Илью похоронили. В начале сентября. Гриша привёз его вещи и заключение Мальтийских властей — смерть в результате несчастного случая.

Мы думали будет просто скромная панихида в здании университета. Но попрощаться пришёл весь университет. Парни стояли, опустив головы. Девчонки все как одна рыдали. Преподаватели тёрли носы и глаза платочками. Я обещала себе не плакать, но тоже не смогла.

Возле большого портрета с траурным уголком на полированном закрытом гробе скромно лежал красный диплом. Руководство выдала его Илье Лейкину посмертно. Так что можно сказать, что диплом о рыцарских орденах, один из которых был Мальтийским, он всё же защитил.

Не плакала на прощании только женщина в инвалидной коляске. Помнится, Илья звал её мама. Она не смотрела на портрет — только на фото с сеткой трещин по стеклу, что держала в руках, поглаживая пальцами. С того дня, как ей сказали, что её сына больше нет, она не уронила ни слезинки, и, вздёрнув подбородок, ответила Прегеру: «Он жив. Ничего другого я не хочу знать». Но спасибо ей, что всё же приехала на церемонию.

Иногда мы заезжаем к ней в пансионат, но с ней теперь почти всё время Божена.

Божена Камински тоже была на прощание. И даже подошла к нам с Платоном.

— Прости, что не звоню, — обняла она Платона.

— Ничего, я понимаю, — кивнул он. — Ты как?

— Нормально, для девушки, чью мать посадили на десять лет за покушение на твоё убийство, — пожала она плечами. — Учусь здесь, на историческом, как Илья, — бросила она быстрый взгляд на портрет, опустила покрасневшие от слёз глаза, а потом посмотрела на меня. — Ты же знаешь, что он тебя любил? Он мне так много о тебе рассказывал.

— Мы просто дружили. Хотя совсем недолго он и называл меня своей девушкой. Думаю, если бы он вернулся, у вас бы что-нибудь получилось, — наверное, сказала я, чтобы её утешить, а, может, и правда так думала. Но это стоило сделать уже потому, что она улыбнулась.

— Я хочу поехать на Мальту.

— Божена, — покачал головой Прегер. — Не надо.

— Почему не надо, Платон? Что плохого в том, что я хочу увидеть место, где он погиб, прикоснуться к тем камням, положить цв… — она ткнулась лицом в руку с зажатым в ней мокрым платком и с трудом, но всё же сдержала слёзы. Я тоже…

Зачем я вспомнила об этом сейчас, выходя из клиники?

Потому что на парковке нас ждал Григорий. А Божена сказала такую странную фразу, обнимая меня на прощанье, вроде: они что-то скрывают про Илью. И прошептала мне на ухо: «Спроси у его помощника».

Но я не спросила.

Ни тогда, когда Гриша приехал с Мальты, словно вернулся с войны. Мрачный, обветренный солнцем, молчаливый.

Ни сейчас.

Особенно сейчас. Ведь он пришёл попрощаться.

— Всё же уезжаешь? — вздохнул Прегер.

— Да, амиго, — брякнул Селиванов ключами от машины, и, словно опомнившись, протянул мне журнал. — Очень занятный