Татьяна Булатова - Три женщины одного мужчины

– Ну что ты, Женечка, – бросился урегулировать назревающий скандал миролюбивый Вовчик. – Ты тут совсем ни при чем! Да и какое это теперь имеет значение.

– А что теперь имеет значение? – никак не могла успокоиться Евгения Николаевна.

– А то, – набросилась на мать Вера. – Папы больше нет. Завтра похороны. И вместо того чтобы просто посидеть и помолчать рядом, ты начинаешь сводить с покойником счеты. Ну, так случилось! Сколько можно это вспоминать?!

– Не ожидала я этого от тебя, Вера, – обиделась Евгения Николаевна и закусила почти и так исчезнувшую с лица верхнюю губу.

– Я от тебя тоже, – буркнула старшая дочь и перехватила внимательный взгляд прильнувшей к материнскому плечу Ники. Похоже, ту обуревали сомнения. С одной стороны, тридцатисемилетняя женщина целиком и полностью разделяла возмущение сестры. С другой – жалела, как она считала, обиженную жизнью мать.

– Хватит, Вера, – попросила она сестру и показала глазами на Евгению Николаевну. – Все и так всем ясно. Давайте просто помолчим, посмотрим на папу. Вон он какой лежит: красивый, словно улыбается… Видишь?

– Вижу, – коротко ответила Вера и посмотрела на отцовское лицо, а вместе с ней – и все присутствующие.

– Охо-хо-хо, – заголосила встрепенувшаяся Кира Павловна, словно вспомнила, по какому поводу собрались здесь, у деревянного ящика.

– Да уж… – заплакал Вовчик и снова начал рыться в карманах в поисках исчезнувшего в очередной раз носового платка.

– Пойду насчет автобуса позвоню, – с выражением особой значимости произнес Лев Викентьевич и посмотрел на старшую дочь Вильского. Без сомнения, с каждой минутой она казалась старому ловеласу все более и более соблазнительной. – Можно тебя на минуточку?

– Нет, Лева, – ответила за внучку Кира Павловна, рыдания которой прекратились в одно мгновение. – Пусть Верочка здесь посидит, с Женей.

Вера пропустила замечание бабки мимо ушей и вышла из комнаты вслед за Левчиком.

– Вся в отца, – недовольно проворчала Кира Павловна и подозвала к себе Нику. – Если я умру, – заговорщицки прошептала она младшей внучке, – мое кольцо с рубином твое.

Желания стать обладательницей купеческого кольца с безвкусно выпирающим красным камнем у Ники и близко не было, поэтому она сразу же внесла в бабкино завещание коррективы:

– Ты мне лучше, бабуль, самовар свой отдай. Серебряный.

– Он не серебряный, – выдала тайну Евгения Николаевна, оставшаяся на диване в гордом одиночестве.

– Зато польский. – Кира Павловна вступила в бой за репутацию самовара.

– Отдай мне его, бабулечка, – со слезой в голосе заканючила Ника, как две капли воды, в отличие от старшей сестры, похожая на мать. – Папе было бы приятно. Он же не жадный был.

– Скажешь тоже, не жадный! – подала голос Евгения Николаевна.

– Конечно, не жадный! – отмахнулась от матери Ника.

– Много ты знаешь! – усмехнулась Евгения Николаевна. – Для кого-то, может, и не жадный, а для вас с Верой…

– Мама! – шикнула на нее из коридора старшая дочь и снова повернулась к Льву Викентьевичу.

– Эх, Женька, Женька, – тяжело вздохнул Вовчик и с бабьим любопытством отогнул покрывало, чтобы посмотреть на руки покойного. – Связаны, – сообщил он Нике. – Перед тем как гроб забивать будут, развяжи, Вероничка, не забудь. И ноги тоже.

Ника послушно кивнула головой и, перегнувшись через узкую часть гроба к «дяде Вове», прошептала:

– Я боюсь покойников.

– Какой же он покойник? – моментально отреагировала Кира Павловна, часто изображавшая из себя туговатую на ухо, когда это было выгодно. – Он твой отец.

– Бабуль, ты чего?! – вытаращилась на нее Ника.

– А чего?

– Да ничего! – рассердилась на бабку Вероника и перебралась на другую сторону: поближе к Владимиру Сергеевичу. – Я боюсь, – снова прошептала она и с надеждой посмотрела в глаза отцовскому другу.

– А ты не бойся, – чуть слышно ответил Вовчик. – Ты, пока никто не видит, покрывало с ног откинь и за ботинки Женькины подержись. И страшно не будет.

– А откуда вы знаете? – с нескрываемым любопытством поинтересовалась Ника.

– Да уж знаю, – горько усмехнулся Владимир Сергеевич, но больше ничего рассказывать не стал, а просто притянул полную Веронику к себе и ободряюще похлопал ее по упругому женскому плечу.

– А еще говорят, предсказания сбываются, – разочарованно поделилась с дядей Вовой Ника. – «Три жизни! Три жизни!» – передразнила она незримо присутствующую в воспоминаниях рассказчиков цыганку. – Все – вранье: от начала до конца… Не верю я им!

– А я верю! – взволнованно выкрикнула с дивана Евгения Николаевна и даже попыталась встать, но тут же плюхнулась обратно под тяжестью собственного веса. – И цыганкам верю, и в сглаз верю, и в судьбу верю. А все, что она ему нагадала тогда, – это правда. Мне Женя сам рассказывал.

– А почему же ты никогда не говорила об этом? – воскликнула Ника.

– А зачем?! Это никого, кроме нас с твоим отцом, не касается.

– Ну и что там за три жизни было? – стала пытать мать Вероника.

– Да никаких там трех жизней не было! – жестко прокомментировала из коридора Вера. – Что ты, маму не знаешь?!

– Зато наша с ним жизнь как на ладони была описана: и как начиналась, и как закончилась…

– Так ты знала, что он тебя бросит? – изумилась Ника и уставилась на мать, будто увидела впервые.

– Нет, не знала, – отказалась от мифотворчества Евгения Николаевна. – И он не знал. Мы с Женей думали, что его «три жизни» – это я и вас двое. Он ведь мне всегда говорил: «У нас, Желтая, с тобой одна жизнь на двоих. И две – девкам». Он вас всегда «девками» называл, словно стеснялся быть ласковым. «Девки» и «девки». Я ему сначала замечания делала: мол, нехорошо, Женя, нельзя так девочек называть, – а потом привыкла. Думаю: «Как хочет».

– Папа всегда делал что хотел, – тут же подхватила Вероника и впервые за столько лет поинтересовалась у матери: – А почему он тебя все время Желтой называл?

– Чтоб не путаться, – пояснила Евгения Николаевна. – Я – Женя, он – Женя. Вот и решили: раз он Рыжий, я – Желтая.

– Никогда бы не согласилась, чтобы меня так муж звал! Как ты вообще терпела?! – возмутилась Ника.

– А что такого? Мне нравилось. Желтая и Желтая. И потом, я ему все тогда прощала, потому что у нас с ним такая любовь была! Такая любовь! Страшно становилось. От собственной матери скрывала, чтобы не сглазила. И все в один день кончилось, как цыганка и сказала.

– Да что же такое она ему сказала, мама? – не выдержала обычно спокойная Вера и встала в дверях.