Лиз Филдинг - С мамой нас будет трое

Он сошел с дорожки и по газону направился к задней двери.

Брон положила заказное письмо от страховой компании матери на кухонный стол, не распечатав его. Ее мать умерла, и этому ничем не поможешь, а Люси была жива и нуждалась в немедленной помощи. Она снова сняла трубку. Надо оставить сообщение, попросить Джеймса Фицпатрика позвонить ей. Чья-то тень мелькнула в кухонном окне — кто-то шел к задней двери дома: наверняка это миссис Марш пришла проверить, как она справляется…

— Ну давай же, — нетерпеливо пробормотала она, набирая номер. И тут опять послышался этот голос. Только теперь не в записи на автоответчике.

— Брук… — сказал он, и она резко обернулась, увидела темную фигуру в дверном проеме и сразу поняла, кто это.

— Джеймс Фицпатрик… — проговорила она.

Какую-то секунду он стоял не двигаясь на пороге открытой двери — силуэт в ореоле солнечных лучей, освещавших его со спины.

— Для данных обстоятельств это слишком официально, Брук. Я все еще откликаюсь на Фица.

— Фиц, — тупо повторила она. Видимо приняв это за приглашение, он шагнул в комнату, на свет. О боже! Обладатель потрясающего голоса обладал и потрясающей внешностью. Настоящий красавец. Высокий, широкоплечий, поджарый, словно гончая, в белой полотняной рубашке, свободно облегавшей его торс, в старых, выцветших джинсах, туго обтянувших узкие бедра. Черные волосы непокорной массой густых темных завитков ниспадали на ворот рубашки, чувственный рот, глаза цвета спелой голубики… Никакой мужчина не имел права выглядеть таким красивым, таким… — Я… я как раз собиралась звонить, — сказала она.

— Тогда я имею ответ на свой вопрос. Значит, ты получила письмо Люси.

Брон оторвала взгляд от этого видения и посмотрела на помятый конверт, лежащий на кухонном столе. Пытаясь одновременно повесить трубку, она промахнулась. Трубка полетела вниз на длину провода, ударилась о стену и сорвала телефон с крепления. Все вместе с треском грохнулось на пол.

Джеймс Фицпатрик пересек комнату, нагнулся и подобрал аппарат.

— Он треснул, — сказал он, выпрямляясь рядом с ней.

— Он уже был треснутый.

— Понятно. — Он проверил, есть ли гудок, повесил аппарат на место и повернулся к ней. Его лоб был задумчиво нахмурен. — Я часто задавал себе вопрос, откуда это у Люси.

Люси тоже неуклюжая?

— Нельзя так пугать, — укоризненно сказала она. — Зачем нужно было подходить к задней двери?

— Я подумал, что неплохо бы застать тебя врасплох, прежде чем ты успеешь накинуть цепочку.

Брон почувствовала, что вблизи от него ей трудно дышать. Значит, это и есть отец Люси? И Брук ушла от такого мужчины, чтобы снимать на пленку обезьян, пауков, лягушек и еще кучу отвратительных тварей в кишащих москитами болотах? Если кто-то и сомневался когда-нибудь в ее увлеченности… До нее вдруг дошли его слова.

— Зачем бы я стала это делать?

— Я дал обещание. Факт моего появления здесь должен сказать тебе, что я собираюсь его нарушить.

Какое обещание? Его правая рука упиралась в стену, блокируя ее в углу, но ей и так не удалось бы сдвинуться с места. Она сглотнула.

— Это из-за Люси? Как она?

— У тебя было почти девять лет, чтобы задать этот вопрос. Со мной тебе не нужно притворяться, Брук. Оставь это для дочери.

Брук?

Брон смотрела на него так, словно ее ударило током, и он получил даже некоторое удовлетворение от того, что не только ему трудно дышать. Но ведь она должна была ожидать его появления? Если уж дошла до того, что собиралась звонить, то наверняка понимала, что он будет ее разыскивать.

Странно: он видел ее по телевидению десятки раз за эти годы и ничего не чувствовал. И вот пожалуйста — этих лет словно бы не было, а ей словно все еще двадцать лет и она смотрит на него снизу вверх, сидя на скамье в университетском кампусе.

Ее кожа все такая же нежная и бархатистая, чуточку порозовевшая от недавней жары — как будто не тронутая годами, проведенными под тропическим солнцем. Он ожидал, что она будет жестче, резче, при всей ее девичьей прелести, с помощью которой ей удавалось очаровывать телезрителей и с помощью которой она тогда очаровала его. Она выглядела старше и в то же время ничуть не изменившейся: смотрела на него все теми же туманно-серыми кроткими глазами, с тем же выражением удивленной невинности, которое ей так хорошо удавалось, которым она покорила его. Она улыбалась все теми же созданными для наслаждения, губами, которые никогда не нуждались в губной помаде, и, да помогут ему небеса, у него в крови все еще пылало влечение к ней.

Когда он впервые познакомился с Брук, она стала для него каким-то безумием. Очевидно, это безумие может периодически повторяться, потому что ему сейчас потребовалось усилие, чтобы припомнить, зачем он ее разыскивал.

— Если ты получила ее письмо, — сказал он, — то знаешь, зачем я здесь. Люси очень нужно, Брук, чтобы ты приехала к ней в школу на спортивный праздник.

— Нет, — начала она, — я не могу…

— Ты можешь. — Фиц ответил резче, чем хотел, но ему не нужны были ее отговорки. Если надо, то он может быть таким же жестким, как она под всей этой притворной нежностью. — Ты будешь там в два часа, одетая так, словно ты королева Амазонии, у тебя это здорово получается… — Она попыталась что-то сказать, но он закрыл ей рот рукой. — Отказа я не приму. Прощу не для себя, это нужно Люси. — Внезапно тепло ее губ обожгло ему пальцы, и он резко отдернул руку.

— Но я… сейчас я все объясню…

— Нет, с меня довольно, наслушался твоих объяснений. На этот раз ты сделаешь так, как я говорю. Иначе всем твоим драгоценным поклонникам станет известно, как именно ты сбагрила с рук своего ребенка. — Фиц ужаснулся тому, что только что сказал. Он не собирался… не понимал, откуда взялась эта угроза. Но, увидев испуганное выражение ее лица, понял, что инстинкт его не подвел — имидж для нее все. — Я передам эту историю бульварной прессе, Брук. Думаешь, после этого тебя будут все так же любить?

Ее серые глаза расширились — от боли, он мог бы почти поклясться.

— Ты не можешь так поступить!

Не боль. Страх. Что ж, это хорошо. Он это использует — у нее научился.

— А ты испытай меня, — сказал он, угрожающе наступая на нее. Сам того не сознавая, он прижал ее к стене всем своим телом — бедрами, руками, ртом, — желая ее, ненавидя, ненавидя за то, что так сильно ее хотел.

Оказавшись в западне, Брон сначала окаменела от шока. Но ей надо было объяснить этому мужчине, придавившему ее своим крепким телом, терзавшему ее губы злым поцелуем, что произошло недоразумение, и она начала вырываться. Она хотела оттолкнуть его, вцепившись в его бугрящиеся мышцами плечи, но ее слабые пальцы и короткие ногти не произвели никакого впечатления. Его рот был жестоким, требовательным; он наказывал ее за проступок сестры. Но под злостью и яростью ощущались чувственный голод и влечение, и все, что было в ней женского, все, что подавлялось в течение долгих бесплодных лет, пока улетучивалась юность, ответило на это влечение со слепым безрассудством. Ею овладел дикий инстинкт, древний, как само время, и пальцы, перестав отталкивать его, скользнули ему на затылок, путаясь в густых завитках волос, губы раскрылись, уступая давлению его рта, а язык встретился с его языком, подчиняясь ее собственному вдруг проснувшемуся голоду…