Одри Дивон - По ту сторону лета

— Извините, пожалуйста.

— Вон там, — не глядя на меня ответил Арно, ткнув пальцем в сторону туалета. Я на миг замерла возле него, преодолевая смущение.

— Извините, пожалуйста, я хочу вас кое о чем спросить.

— Валяйте.

Он по-прежнему не отрывал взгляда от счетов, не проявляя никакого интереса к моим вопросам. У меня оставалось ровно две секунды, чтобы удрать. Наверняка он моментально забудет о том, что кто-то его о чем-то спрашивал. Но я не сдвинулась с места. Умеешь ты выставить себя на посмешище, бедная моя Эжени. Тебе самой еще не надоело вечно садиться в лужу? Решила — так делай, и нечего стоять с разинутым ртом. Скажи ему что хотела сказать, и точка.

— Так чем я могу вам помочь? — обратился он ко мне. — Мы скоро закрываемся. — Его интонация колебалась между дежурной любезностью и желанием поскорее от меня отделаться. Он поднял глаза — черные, как зеркало без амальгамы. В таких глазах скорее увидишь свое отражение, чем догадаешься, что они выражают. Похоже, до него дошло, что застывшая рядом с ним женщина выглядит немного странно, и это его заинтриговало: — Какие-нибудь проблемы, мадам?

Да, нет, не знаю. Это не проблема, не совсем проблема. Это гораздо серьезнее. Видите ли, мне сегодня приснился сон… Да говори же, черт тебя дери!

— Вы не хотели бы провести со мной один год?

Мне показалось, он сейчас расхохочется. Наверное, это было бы лучшего всего. Мы обернули бы дело шуткой. Подумаешь, слегка свихнутая клиентка неудачно пошутила. Но он не засмеялся:

— Сейчас я принесу вам счет. Мы закрываемся.

Тон его голоса изменился. Наверное, я его оскорбила. Надо знать человека, чтобы избегать в разговоре вещей, способных нанести ему оскорбление. С чужими это особенно сложно — любое слово чревато риском. Я вернулась к столику и достала чековую книжку. Заранее я ничего не планировала. Но теперь, сформулировав вслух предложение, не сомневалась в его серьезности и хотела, чтобы он хорошенько поразмыслил, прежде чем дать ответ. Разумеется, у него не было никаких резонов соглашаться. Пусть меня еще частенько называют красивой женщиной, ему не составит труда найти в качестве спутницы на целый год кого получше. Он подошел и сунул мне под нос зеленое пластмассовое блюдечко с листком счета. И остался ждать, пока я заполню этот чертов чек и уберусь восвояси. Моя голова находилась на уровне его пупка, и я боролась с искушением приподнять его майку и посмотреть на голый живот. Едва прикасаясь кончиком пера к бумаге, я нацарапала цифру, не имевшую ничего общего с выставленной в счете. Огромную цифру — все ее нули еле-еле поместились на крохотном бумажном клочке. Он спокойно забрал листок.

— Что это?

— Стоимость одного года.

— Вам пора домой, мадам.

— Я не сумасшедшая.

Он поднял брови и развернулся на каблуках. Чек остался лежать на столе. Я надела пальто. Нет, эта история с Арно не может закончиться вот так, даже не начавшись. Для меня она уже стала реальностью. Вернуться домой как ни в чем не бывало и опять погрузиться в привычную рутину? Немыслимо. У меня сил не хватит.

— Если передумаете, на чеке есть мой адрес. Я редко выхожу из дому.

Я — дочь Елены Великой. Кажется, пустяк, но на самом деле все гораздо сложнее. Я — дочь женщины, которая всегда говорила громким голосом и умела заставить себя уважать. Где бы Элен ни появлялась, она вела себя так, словно знает все на свете, и, даже если встречалась с вами впервые в жизни, давала вам понять, что видит вас насквозь. Она подчинила окружающих безоговорочному диктату, угрожая — без слов — лишить своего расположения. Стоило кому-нибудь с ней не согласиться, она впадала в такую ярость, что я мечтала об одном — спрятаться куда-нибудь подальше, залезть под комод или заползти под ковер, сгинуть с ее глаз. Из всех своих жертв больше всего она любила мучить меня.

Предугадать, когда именно она впадет в очередной приступ злобы, было невозможно. Вызвать его могла любая ерунда. Она потеряла ожерелье из искусственного жемчуга, которое, она точно помнила, вчера положила в корзинку у себя в спальне. Раз оно исчезло, значит, это я его куда-то задевала. Взяла без спросу поиграть и не убрала на место. Приговор она выносила сразу, не тратя времени на доказательства и процедурные тонкости. Обрушивала на меня шквал гневной брани. Она ни разу меня и пальцем не тронула — ей это было ни к чему. Она владела сотней приемов, позволявших растоптать меня без всякого рукоприкладства. «Эжени, а ну иди сюда! Я тебе сто раз говорила, чтобы ты не смела входить в мою спальню. Зачем ты взяла мое ожерелье? Ты воруешь у собственной матери? Что значит „не брала“? Ты еще и лжешь! Ты очень меня огорчаешь, Эжени. Ты очень огорчаешь свою маму. Ступай отсюда. Ты мне больше не дочь». Отсутствие логики в ее речах нисколько не снижало их убийственного эффекта.

После этого она переставала со мной разговаривать. Целыми днями и даже неделями не говорила со мной ни слова. Смотрела на меня как на пустое место. Если бы мне вздумалось разлечься посреди кухни, она, я уверена, спокойно наступила бы на меня, направляясь к нашему старому холодильнику за стаканчиком йогурта. А я сутками напролет думала о ней и ее молчании. Засыпая, молилась, чтобы утром она сняла с меня самое страшное из наказаний. Мать просто-напросто вычеркивала меня из жизни. На весь этот черный период я переставала существовать. Сколько себя помню, я была одержима страхом не угодить этой женщине, которой все вокруг восхищались. Чувство несправедливости пронзило мое детство острой стрелой. Я с колыбели усвоила, что нет смысла искать разумное объяснение происходящему, что в жизни добро далеко не всегда побеждает зло. Единственным способом снизить количество причитавшихся мне шишек было сделаться как можно незаметнее. Беги к себе в комнату и спрячься в плетеный сундук с игрушками. В нем темно и никто тебя не увидит. Никто не окатит ненавистью.

Своими страхами я делилась только с моим несчастным отцом, который тщился скрыть от людей, что его угораздило жениться на психопатке. Дело усугублялось тем, что он продолжал ее любить. Порождение эпохи между двумя мировыми войнами, Елена Великая была маргиналом в полном смысле этого слова. В ту пору не существовало промежуточной стадии между нормой и безумием, следовало принадлежать либо к одному лагерю, либо к другому. Она сделала сознательный выбор. Например, иногда она без предупреждения исчезала, оставляя бедолагу мужа мучиться неизвестностью. Ни письма, ни бурных сцен — ничего. По утрам он в одиночестве жевал свой тост с маслом, мертвым взором уставившись в одному ему видимую точку на горизонте. Мне тогда даже не приходило в голову задуматься, чем она занимается во время своих отлучек — меня без остатка поглощала пустота, зиявшая в гостиной, из которой успевал выветриться удушливый аромат ее крепких духов. Я целыми днями торчала в передней, прижавшись ухом к входной двери, и вздрагивала, если мне чудилось, что на лестничной площадке раздается ее хриплый голос. Отец с каждым разом как будто уменьшался в размерах, словно съеживался. Он все быстрее терял способность исполнять роль главы семьи, превращаясь в брошенного любовника, одержимого мыслями о женщине, тоска по которой грызла ему сердце.