Даниэль Буланже - Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви

— Как бы мне хотелось узнать, какой была первая ночь любви вдовы Леон, — прошептала сквозь сон Клеманс. — Попробуй ее разговорить. Я могу оставить вас одних. Я так живо представляю себе сцену появления представителя торговой фирмы в жалком жилище ее дядюшки. Я так ясно вижу пришедшее в упадок поместье! Ничто не мешает мне описать его столь же тонко и изысканно, столь же лукаво-иронично, сколь это делал в свои лучшие дни бог красноречия Гермес, покровитель торговли, вестник богов, бывший одновременно и покровителем плутов, воров и мошенников. Я представляю себе Луизу-Габриэль-Антуанетту де Ла Шез-Мари, отличавшуюся красотой яблока, затерявшегося среди пламенеющей осенней листвы этих старых яблонь. И вот это яблоко все пряталось и пряталось в пожухлой листве, и вдруг его там углядел глаз грабителя, чужая рука схватила его, сорвала с ветки и сунула в карман, чтобы достать его за ужином.

Я стиснул руку Клеманс и попросил ее замолчать. Я услышал, как из-за перегородки донесся голос вдовы Леон; она что-то бубнила медленно и монотонно.

— Послушай, — сказал я, — она бредит во сне.

Мы вместе подкатились к самой перегородке и прильнули к тонкому дереву, оклеенному обоями, чтобы лучше слышать.

— Да нет же, она не бредит, — прошептала Клеманс, — она читает мою книгу. Тс-с! О, как мне холодно! Укрой меня получше!

Я закутал ее в одеяло, а сверху натянул на нее еще и пуховую перину. Голос, доносившийся до нас из-за перегородки, звучал очень молодо, словно принадлежал не хозяйке гостиницы, а женщине гораздо более юной, читала она так, как читают без подготовки прилежные ученицы у черной школьной доски.

Дорога была обсажена старыми платанами. Казалось, Великий князь заснул на заднем сиденье превосходного сверхкомфортабельного авто. Юная девушка, путешествовавшая автостопом и любезно приглашенная Великим князем в машину, сидела рядом с ним и порой украдкой на него посматривала, но вовсе не седая благородная борода «московита» зачаровала ее, нет, она не могла оторвать глаз от форменной кепки шофера и от его неподвижно застывших широких плеч, видневшихся за опущенным стеклом, отделявшим его от пассажиров. Тонкая струйка пота стекала по его крепкому затылку. Солнце, сиявшее в небе, просвечивало сквозь листву платанов, словно чья-то невидимая рука то раскрывала, то закрывала веер.

— Какая прекрасная погода стоит нынче, — внезапно промолвил Великий князь, словно очнувшись ото сна…

— Начало третьей главы, — прошептала Клеманс. — Она, должно быть, прочла первые две в то время, когда мы с тобой были заняты.

Вдова Леон вдруг умолкла, и мы уже было подумали, что она либо отложила роман, либо заснула и выронила его из рук, но вскоре ее вкрадчивый голос вновь зазвучал в тишине, изредка нарушаемой потрескиванием балок или ступеней.

На лужайке резвились кролики под строгим присмотром павлина, то распускавшего, то складывавшего свой роскошный хвост, проделывавшего это аккуратно и педантично, с видом явного превосходства над своими «подопечными». Лакеи в напудренных париках мелькали с подносами, разнося прохладительные напитки и предлагая их дамам, облаченным в турецкие шальвары.

— Господи, да это конец шестой главы! — изумилась Клеманс. — Она же пропустила целых четыре! Просто проскочила! Читать по диагонали! Ну надо же!

— Я слышал, как кое-кто расхваливал такой метод чтения, — сказал я. — Кажется, это был один из президентов Соединенных Штатов, но сейчас, похоже, вдовушка скачет по книге словно конь по шахматной доске.

Затем до нас донесся какой-то звон, звук был такой, будто бы чашку поставили на блюдце или на тарелку, а потом чтение возобновилось, причем голос звучал все так же монотонно и невыразительно, как и прежде, словно никакое чувство не привнесло в него не только ни единой краски, но и ни единого оттенка.

Княжеская яхта мерно покачивалась на волнах и выделялась своей ослепительной белизной на фоне ярко-синей глади залива. Команда выстроилась на палубе и приготовилась отдать высшие почести тем, кто должен был вот-вот подняться на ее борт. Внизу у наружного трапа стоял словно простой смертный Великий князь и ждал свою возлюбленную, а более всего и с наибольшим нетерпением князь ожидал ребенка, которого она ему родила. Великий князь смотрел, как к яхте приближалась украшенная цветами и лентами лодка, отошедшая от пристани на берегу, от того места, где к небесам возносились круглые золоченые купола-луковки церкви; полдень сиял, серебром отливали водяные брызги, дул легкий ветерок; до Великого князя доносились требовательные крики новорожденного младенца, лежавшего в объятиях кормилицы в пышном белом чепце, сидевшей рядом с матерью младенца, томно и влюбленно смотревшей на князя.

Мы услышали, как книга шлепнулась на пол.

— Она добралась до конца, — сказала Клеманс. — Я сожалею о том, что не настояла на своем, не сохранила ни строчки, которые я посвятила описанию крутой дуги, совершенной моторной лодкой, а также россыпи соленых брызг и хлопьев кружевной пены, взлетевшей вверх, из-за чего Великая княгиня и поднесла руку к глазам, чтобы стереть набежавшие слезы. А Великий князь возомнил, что то были слезы от великого счастья, снизошедшего на нее, он нежно стер их со щек княгини большим пальцем руки, затянутой в белую замшевую перчатку. Нет, не надо было мне сокращать текст, не надо было отказываться от такой концовки!

— Да не жалей ты ни о чем! Ведь ты знаешь, что стиль — это и есть умение сокращать текст, делать необходимые купюры. И мы уже преодолели рубеж в двести тысяч экземпляров. Ты успешно выдерживаешь заданный тобою ритм.

— Правда, я уже подумывала о том, как можно будет использовать эту пару великокняжеских перчаток в продолжении романа. Так вот, я придумала такой ход: княгиня передает их в фонд помощи бедным, их выставляют на торги на благотворительной лотерее, где они и достаются тому, кто предложил наибольшую цену…

— Дорогая, ты похожа на рачительного шеф-повара, у тебя ничего не пропадает даром, и это настоящий талант! Истинный дар!

— Мне что-то холодно, Огюст. Согрей меня.

Я крепко обнял ее, и она, прижавшись ко мне, прошептала:

— Знаешь, эта старая жаба нагнала на меня страху. Нет, правда, она меня напугала. Мои фразы в ее устах походили на старую шкуру, которую сбрасывает змея.

Потом я почувствовал, как Клеманс обмякла и выскользнула из моих объятий, я ощутил, как она отодвинулась от меня. Она заснула. Я не замедлил догнать ее и тоже погрузился в сон. Я так привык к тому, что днем препарировал ее сны и снабжал ее идеями для новых грез и мечтаний, что и по ночам я исполнял все ту же роль исследователя и снабженца, так что мне случалось говорить во сне. Обычно по утрам Клеманс, спавшая очень чутко, повторяла мне все то, что я наболтал за ночь, и чаще всего это было именно то, в чем она так нуждалась и что она понапрасну сама искала в путанице мыслей, вихрем проносившихся в ее мозгу во время приступов бессонницы, мучивших ее все чаще. Мы были тогда так близки, что у нас словно был общий корм, один рот на двоих, одни челюсти, пережевывавшие этот корм, одни органы пищеварения, мы представляли собой некое единое существо, некое подобие кентавра-гермафродита, у которого торс попеременно принадлежал то женщине, то мужчине.