Анна Берсенева - Этюды Черни

– Я как раз джаз вам спеть хочу, – ответила Саша. Она, по счастью, его труднообъяснимых нервностей не заметила. – То есть блюз. Есть одно интересное сочетание… Я его один раз уловила и использовала. Это в Нью-Йорке было, в джаз-клубе. Меня это тогда страшно взволновало, захватило. Но потом…

Она замолчала.

– Что потом? – спросил Сергей.

– Потом я отвлеклась на… другое. И про то сочетание забыла. А сейчас хочу еще раз его попробовать. Можно?

– Конечно, – кивнул он, хотя не очень понимал, о чем она говорит и что с чем сочетается.

– Вот слушайте, – сказала Саша. – Музыка будет эта – увертюра к «Волшебной флейте». – Она кивнула на радио, из которого звучал Моцарт. – А петь я буду блюз.

И запела.

Сергей чуть руль из рук не выпустил. Он слушал записи ее голоса, он знал, что у нее прекрасное сопрано… Но что голос ее может звучать вот так – этого он не представлял.

Мощный, вольный, ничем не скованный, Сашин голос заполнял пространство кабины, его еле ощутимая надтреснутость придавала блюзу ошеломляющую новизну. Сергею, слышавшему блюз в больших количествах, показалось, будто он не слышал его никогда – и вот только теперь…

Саша нажала на кнопку и опустила стекло. Моцарт блюзом, блюз Сашиным необыкновенным голосом вылетел из кабины и взвился над запруженной машинами дорогой.

– Ну вот, – сказала она. Это прозвучало смущенно и растерянно. – Вот так вот. – И, не дав Сергею произнести ни слова, поспешно добавила: – А мы, кажется, встали намертво. Впереди авария, наверное.

Неизвестно, по какой причине, но шоссе действительно стояло почти без движения. Сергей включил навигатор. Бордово-красная линия тянулась до самой Москвы. Нельзя сказать, что это его сильно расстроило. Он сидел бы с нею бесконечно, и, может, она еще споет… Но у нее нога болит, наверное, и она хочет поскорее добраться до дому.

– Ничего у меня не болит, – сказала Саша, когда Сергей спросил ее об этом. – И в Москву я совершенно не тороплюсь. Если хотите, можем вообще свернуть вон там, через сто метров, и переждать эту пробищу в Кофельцах. У нас там дача, – объяснила она. – Только пока протопим… Раньше мы туда зимой почти не ездили.

– А сейчас?

– А сейчас и совсем не ездим. Родители у себя в Швейцарии природой наслаждаются, а я… Я летом одна туда поехала, и очень это вышло тоскливо.

Сергей хотел спросить, везти ее все-таки в Кофельцы или нет. Он привык к определенным и ясным действиям, а то, что говорила она, было неопределенным и неясным.

Но, не дожидаясь его вопроса, Саша сказала:

– Поворачивайте направо, Сережа. В Кофельцах хорошо. Снег валится на поля, вся белешенька земля.

Снег на кофельцевские поля уже не валился. Он лежал на них, тяжелый и сырой.

– Он подвинулся, – сказала Саша. – Снег подвинулся, но до весны еще далеко.

– Это что за народная примета такая? – поинтересовался Сергей.

– Это Пашка Солдаткин так говорил. Он из деревни к нам на дачи приходил, мы в детстве дружили. За ним можно было фольклор записывать.

– А сейчас он где?

– В тюрьме. Или в колонии. Спился и кого-то по пьянке ограбил, потом вышел и кого-то убил. Я, когда это узнала, то расстроилась страшно.

– Почему?

– Это же не просто детство кончилось, а что-то новое наступило. И страшное оно, это новое, и никакой в нем нет радости. И деваться от него уже некуда. Был рыжий мальчик, слушал, открыв рот, как мы Жюля Верна по ночам на веранде друг другу пересказывали, носом шмыгал, так ему интересно было. А теперь он в тюрьме, он совсем другой, и никогда уже не станет так, что он не убийца и ему интересен Жюль Верн. Не слушайте меня, Сережа, – сказала Саша. – Это все не очень внятно. Давайте лучше попытаемся пробраться к крыльцу.

– Это все как раз очень внятно, – ответил он. – А к крыльцу пробраться легко. Вон же лопата. Посидите десять минут, пока я дорожку расчищу. Да, а ключи?

– Ключи под крыльцом. Там справа под перилами дощечка выдвигается, и за ней ключи.

Сергей пошел к воротам, а Саша осталась в машине. Она потихоньку приоткрыла бардачок, заглянула внутрь. Блокнот, книжка, очки от солнца, салфетки… Все, что и у всех в машине лежит.

Ее удивило собственное любопытство. Она оставалась одна в его машине и раньше – когда он забирал ее из больницы хотя бы, – но ей и в голову не приходило разглядывать, что он возит с собой. А сейчас это почему-то казалось ей важным. Ей казалось важным знать о нем, понимать в его жизни даже такие вот мелочи.

Она знала, когда это произошло – когда стало для нее важно все, связанное с ним. Она запомнила это мгновение. Его нельзя было не запомнить, потому что оно было ослепительно. Да, именно так. Саше даже показалось, что разорвались, раздвинулись тогда сплошные низкие тучи. Она даже голову подняла – нет, тучи были на прежнем месте, и солнца сквозь них не было видно по-прежнему.

Но радость, которую она чувствовала рядом с собою – его радость, – ослепляла, как прямой поток солнечных лучей.

Это поразило ее так, что сердце забилось, будто от быстрого бега. Они стояли у кромки заснеженного поля, и Сергей смотрел туда, в это пустое поле, с таким выражением, какого Саша не видела еще на его лице. Или видела, но не обращала внимания? Словно корка сползала теперь с ее глаз, это было даже больно. Но это было… Счастливо это было! Очень счастливо, очень сильно. Радость переполняла ее, она чувствовала эту радость так же, как чувствовал ее сейчас Сергей, она точно знала, что это так, и не знала только, что делать с этой нежданной-негаданной радостью, как удержать ее в себе. Потому и пошла не разбирая дороги прямо в поле, на котором он представлял себе какую-то необыкновенную страну счастливых людей.

Сила его воображения была так велика, что страна эта и перед Сашей явилась как непреложная и счастливая истина.

Она сорадовалась истине! Как только Саша это поняла, ее охватило такое счастье, что даже боль от еще не зажившей и неловко подвернутой ноги не могла его пересилить. И, когда Сергей взял ее на руки, она прислушалась: что будет дальше? Исчезнет в ней это счастье или, наоборот, усилится?