Анна Берсенева - Женщина из шелкового мира

— А через пару недель что такого нового случится? — пожал плечами участковый.

— Разберемся.

О том, как решатся все эти вопросы через пару недель, Альгердасу говорить с участковым не хотелось. Он и себе самому не мог решиться это сказать…

А пока, уже седьмой день, он не отходил от Лешки. Его пугала задумчивость, подавленность, в которую тот впал. И вот наконец хоть какой-то интерес! Хоть к китайским фонарикам.

— Там у них много всего интересного есть, — закрепляя успех, сказал Альгердас. — Вот, например, воздушные змеи.

— Я знаю, они на Беловодной в супермаркете продаются.

Лешка снова сник и отвел глаза.

— При чем здесь супермаркет на Беловодной! — Альгердас даже обиделся, вспомнив пристанционный ларек, носящий это название, и бумажные поделки, которые продавались там под видом воздушных змеев. — В Китае знаешь какие змеи? Драконы! И как орлы бывают, как бабочки, как улитки. А в Вэйфане я змея видел, так он в длину был триста шестьдесят метров!

— Ну да? — В Лешкиных глазах снова мелькнул интерес. — Как же он взлетел, такой здоровенный?

— Еще как взлетел! Их обычно весной запускают. Китайцы говорят, что после зимы надо пережить семь ветров — они из Сибири дуют через пустыню Гоби, и от них бывает много промозглых минут, — а потом можно и змеев запускать. В Пекине есть большая-большая площадь, называется Тяньаньмэнь, на ней люди собираются и запускают змеев. Говорят, раньше к ним приделывали бамбуковые палочки, и они тогда пели в воздухе, как арфы.

Лешка слушал уже совсем внимательно, открыв рот.

— А ты умеешь змеев делать? — спросил он.

— Вообще-то пробовал. Но это оказалось довольно трудно. Труднее, чем ногами драться, — улыбнулся он. — К тому же материалы нужны — шелк, бамбук.

— А правда, что ты фильмы умеешь рисовать? — вдруг спросил Лешка. — Ну, помнишь, рассказывал, что они у тебя в ноутбуке были?

Альгердас молчал. Все, что произошло с ним в последнее время, мешало ему ответить на этот вопрос с уверенностью.

Он хорошо помнил, с чего начались его занятия анимацией. Это был выбор, вот именно сознательный выбор дела, от которого веяло безграничной свободой, а свобода казалась ему главным, что только есть в жизни. Обычное кино было в его представлении делом ограниченным, потому что требовало постоянной оглядки на актеров, на их возможности. В живописи не было движения — во всяком случае, все его опыты во время учебы в полиграфическом институте доказали ему, что он добиться такого движения не умеет. А в анимации возможно было все, этим она его и привлекла. Ну, и еще тем, что ею занимались именно те люди, которые казались ему правильными людьми: любознательные, раскованные, легкие в быту, не связанные банальными житейскими догмами и правилами… Свободные во всех своих проявлениях. Они жили так, как считали нужным, и так же хотел жить он сам, потому и занялся анимацией. Альгердас был уверен, что умственная и житейская свобода и есть главный залог успеха в этом занятии.

И вдруг оказалось, что это не так. Почему не так, он не мог еще объяснить, но при одном воспоминании, например, о фильме под названием «Морфогенезис частоты» ему делалось так противно, просто физически противно, словно он наелся дерьма.

И как теперь ему было отвечать на простой Лешкин вопрос?

Но не ответить было нельзя. Иначе огонек интереса, который наконец разгорелся в Лешкиных глазах, сразу погас бы. А этого Альгердас себе не простил бы.

— Правда, — сказал он. — Только я теперь совсем по-другому хочу их рисовать, чем раньше.

— По-другому — это как? — снова спросил Лешка.

— Ну, мне трудно объяснить… А мы с тобой возьмем и новый фильм нарисуем, — вдруг сказал Альгердас.

Он совсем не собирался ни говорить этого, ни тем более делать. Он вообще не думал ни о каких фильмах — совсем другими мыслями, свербящими, мучительными, была занята его голова.

Но как только он произнес эти неожиданные слова, его охватила такая радость, какой он давно уже не испытывал и не надеялся испытать.

Он смотрел в глаза ребенка, в которых удивление было смешано с доверием и недоверием, и понимал, чего хочет от себя и как этого добиться.

— Как же мы его нарисуем?.. — протянул Лешка. — На бумаге, что ли? Ноутбук-то твой уехал.

— На бумаге, — кивнул Альгердас. — Это от техники, знаешь, гораздо меньше зависит, чем кажется.

— Ну да! — не поверил Лешка.

— Да. Я и сам только сейчас понял. Краски же есть у тебя? Вот мы с тобой мультфильм и нарисуем.

— А про что?

Теперь в Лешкиных глазах уже не просто вспыхивали огоньки — в них пылал пожар сильнейшего интереса.

— Да про что-нибудь простое. Очень простое! Как любил, например, один мальчик одну девочку. И очень ему хотелось, чтобы она это поняла — что он ее любит. А сказать ей об этом по-настоящему он не умел. Не научила его жизнь настоящим словам. Да и чувствам-то настоящим не научила… И тогда он поймал для нее мышь.

— Мышь? — удивленно переспросил Лешка. — А зачем?

— Ему казалось, она обрадуется. Не мышь, конечно, а девочка. Хотя мышь тоже на него не обиделась. Он ее потом выпустил.

— И что, влюбилась она в него? Ну, эта, для которой он мышь поймал?

— Да. Они любили друг друга всю жизнь до самой смерти.

— Так не бывает, — вздохнул Лешка.

— Бывает. Только так и должно быть. Все остальное не имеет смысла. В общем, — решительно сказал Альгердас, — завтра же мы этот мультик и начнем рисовать.

Он поднялся с прибитых к стене избы досок, на которых они с Лешкой сидели; кажется, эти доски и назывались завалинкой, о которой он читал в детских сказках.

— Алик… — Лешка остался сидеть и теперь смотрел на него снизу вверх из-под длинной челки, и от этого взгляд у него был совсем детский. — А ты разве… уехать не хочешь?

Что он должен был ответить? Конечно, он хотел уехать. Больше всего на свете он хотел сейчас уехать в Москву! Он ведь и рванулся из Китая, подчиняясь этому желанию, и даже плацкартный вагон не показался ему помехой. Он уехал, потому что хотел увидеть Динку. И слово «хотел» было слишком слабым обозначением того, что он чувствовал теперь, когда так много ему стало понятно о себе прежнем, когда он ощутил к себе прежнему такое отвращение, что ему физически необходимо было перемениться, выбраться из той своей шкуры, которая стала теперь для него отвратительна!

— Я от тебя не уеду, — сказал он.

— Правда?

В Лешкином голосе прозвенел немного недоверчивый, но чистейший восторг.

— Правда.

Он отвечал, словно гвозди вбивал. А как можно было отвечать иначе? Подвесить мальчишку на страшную ниточку ожидания: вот сейчас, вот еще немного счастья — и все кончится?