Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин

«Жизнь — это прогулка по солнечной тропинке?» — спросил Денис и засмеялся. Мы возвращаемся в усадьбу по солнечной тропинке, взявшись за руки. Мы идем навстречу солнцу. На полпути останавливаемся у колодца — ты вслед за мной раздеваешься по пояс, и мы окатываемся ледяной водой. Вода сверкает в ведре, и я обливаю тебя чистым серебром.

Прими мое крещение.

Прими мое серебро.

Лето, лето вокруг, полное полевых цветов, шмелей и стрекоз! Мне хочется сплести тебе венок из ромашек, но я забыл, как плести венки, а когда-то умел в детстве: Тогда, хотя бы, погадаю на лепестках «любит — не любит».

— Любит! Любит! — кричит Денис и прыгает от восторга, когда последний счастливый лепесток я кладу себе на язык и проглатываю.

…Дом встречает нас распахнутыми дверями и окнами. Мои алкоголики сидят в беседке, пьют и что-то темпераментно обсуждают. И Арсений с ними, ружье его опасно висит на оленьих рогах в гостиной — только бы не выстрелило под занавес. Мне захотелось спрятать стволы, учитывая непредсказуемость июньского пьянства и то, что перегревшийся Рафик находится в равнобедренном любовном треугольнике. Бедный Олег!.. Но я оставил эти мысли. Мы заперлись в спальне и опять предались любви.

Сейчас я скажу парадоксальную фразу: с Денисом мы занимались любовью в каждой стране, на каждом континенте, потому что мы лежали на полу, и под нами пестрела разноцветными лоскутками политическая карта мира: я целовал тебя в Америке, а фонтан оргазма хлынул где-то в Африке, но несколько горячих капель упало и в Европу. Амстердам вообще затопило. Катастрофа!

…Изможденный, ты заснул, укрывшись пледом, поджав под себя коленки, обеими руками обнимая Ботаника Багратиона — я хотел сделать снимки, но кончилась пленка…

…кончилась пленка…

…кончилась пленка…

Другой кассеты у меня, увы, не оказалось. Хлынул ливень, в небе застучали барабаны и зазвенели медные оркестровые тарелки. Где-то далеко прогрохотал гром: Хочу быть взят на небо в теле, минуя физическую смерть. Разве такое возможно? Конечно, возможно, ведь Господь Всемогущ! Эх, склеить бы здесь, в садовой столярке, огромный воздушный шар-монгольфьер, посадил бы я с собой в гондолу Дениса, Рафика, Олега, Арсения, Ботаника Багратиона, Гелку для балласта… Прихватили бы мы с собой вино, свежесрезанные розы и хризантемы из сада, чучело Мура, фотокамеру, бинокль Сваровского, коллекцию старых пластинок и ворвались бы в грозовые тучи с шарами, искрами и со смехом, под взрывы хлопушек моих небесных арлекинов — к Богу, в Парадиз! И навсегда бы осталось загадкой исчезновение пятерых небесных странников, потому что не было свидетелей и некому было бы свидетельствовать.

…Капельки дрожат на матовой, темной чайной розе; я раскрыл цветной зонтик и вышел в сад босиком; в луже плавают обитые лепестки жасмина… меня колотит озноб, и мускулистый ветер вырывает зонтик. Хлопнуло окно за спиной, зазвенели стекла… Мои небожители все еще сидят в беседке, и я присоединяюсь к их компании. Рафик в милицейской фуражке. Вино разлито на клеенке, мертвая оса в винной луже. Раф спрашивает, где я потерял Дениса. Отвечаю, что он устал и заснул. Пианист наливает мне в захватанный стакан красного вина. Вино сладкое и крепкое, какое-то церковное вино, с мутным осадком. От этого пойла губы у всех яркие, точно накрашенные. Арсений притихший и совсем незаметный, несмотря на свою природную громкость и громоздкость; он смотрит мне в глаза и почему-то улыбается — Боже, у этой чистой мужественности совсем женские глаза! Глаза лунные с затмением. Наверное, я ему нравлюсь. Солдат пьян вдребезги, обнял меня и спрашивает:

— А ты что, тоже гомосексуалист?

Мне становится смешно, и я задаю ему ответный вопрос:

— А ты?

— Сказать по правде, мужики, — почесал затылок Алексей, — я однажды… с полковником. У меня как-то не сложились отношения с чурками, так он меня однажды к себе домой забрал… Ну, напоил, конечно… Все говорил, что ему одиноко, ну и… того… проснулись мы утром в одной постели, — солдат скривил рот и сплюнул сквозь зубы. Раф присвистнул, надвинул на глаза козырек. Арсений громко расхохотался.

— Хорошо сидим! — сказал Олег и достал из-под стола трехлитровую банку желтоватого самогона, принесенного приднестровским героем.

— В этих местах летучих мышей много, — почему-то замечает Арсений, разливая по стаканам ядерную смесь, и добавляет: — Я в эту банку пузырек женьшеневой настойки вылил, так что давайте, выпьем за вечную молодость.

Олег, притушив в винной луже окурок, замечает: «От женьшеня лица бывают желтыми». Но дозу свою выпил залпом, поморщился, занюхал хлебной коркой.

Рафик начал пошлить:

— Самогон лучше всего занюхивать несвежими трехдневными трусами, и лучше всего солдатскими… Эх…

— Слушай, пианист, — говорит Олег, — я знаю о твоей слабости к некоторым фетишам. Ты лучше отойди вон в кусты, утоли страсть вручную, а потом возвращайся:

— Ну прости, не ревнуй меня, Мамонов, — кокетливо произнес Раф, надевая на него свою фуражку. Олег просиял, глубоко вздохнул и так посмотрел на Рафика, что всем стало очевидно — Мамонов в этот момент все простил Рафику на сто лет вперед.

И вдруг, в этом запущенном саду, в старой беседке с облупившейся краской, в неизвестной губернии и волости, я опять почувствовал себя гостем из далекого будущего. Та шестая часть географического пространства, называемая Россия, почти уместилась у меня на ладони как полевая ромашка или бабочка-капустница, и только лирическая помять связывала меня с самим понятием «Родина»: облетающий жасмин, поцелуй украдкой, дождь в окно, чайка над кормой парохода, лоскутная кукла арлекина в детской спальне, горящий петушиный гребешок ночного такси, кружка с отбитой ручкой и надписью «100 лет дома Романовых», привкус крови и дыма, запах полыни… и Бог знает, что еще летает в моих клубящихся облаках… все только пар, явившийся на время и туманности звезд.

Покачиваясь, я пришел в дом, затопил камин и понял, что безнадежно счастлив, вот сейчас, в данную минуту. Мне захотелось пригласить всех на свой особый праздник, но я, как бы не старался, не объяснил бы гостям смысл этого праздника, суть которого была понятна только мне. Это мы с Денисом посадили сегодня яблони — замкнулся круг, и мы не знаем, кто соберет наши плоды. Мне захотелось бросить в камин свой свежий заграничный паспорт и все стихи, написанные мной.

«Оранжевые шарики пыльцы на лапках мохнатых шмелей — мое лучшее лакомство. О, континентальный завтрак арлекина! Слизну капельку с чайной розы. Амброзия в геометрии сада! Но только не надо больше бросать беспрецендентных фраз о летучих мышах! Я страсть как боюсь мышей, особенно летучих — они же из ада прилетают, чтобы высасывать мой мозг… Мне и так больно — игла шиповника саднит в левом полушарии. Наконец-то мой поэт немного опомнился, уж лучше бы ему вообще не трезветь, никогда не трезветь, ибо странен мир безалкогольный. Неадекватен нашему истинному восприятию, скажем так. Падают мои сады в твой стакан, Найтов, пей до дна, до развоплощения: Слышишь звон моих колокольчиков? Ах, какой звон: Приготовил тебе спальню в вольных широтах: цветы полевые у изголовья, свет вечерний в окнах. И так легко тем, так мирно, покойно, игрушки на полу. Боюсь огня. Потому что ты не пройдешь сквозь огонь, а кто-то пройдет — и не заметит: Не мне, к глубокому сожалению, распутывать твои кармические узлы. Не слишком ли много? Твоя память — бусы, рассыпанные в густой траве. Всадник едет навстречу солнцу. Страшно мне открывать ларец с саламандрами — ой, сгорела вся меморабиля! Красный-красный арлекин».