Эрика Джонг - Страх полета

Но все это пройдет со временем. Это всегда проходит, к сожалению. Синяк на сердце, который вначале отдавался на всякое, самое нежное прикосновение, постепенно отсияет всеми цветами радуги и перестанет болеть. Мы забываем об этом. Мы даже забываем иногда, что у нас есть сердце. И тогда, когда это случается снова, мы удивляемся, как же мы могли забыть. Мы думаем: «этот сильнее, этот лучше…» потому что, на самом деле, мы не можем полностью вспомнить, как было раньше.

— Почему ты не забываешь о любви и не пытаешься просто жить своей жизнью? — спрашивал меня Адриан. И я с ним спорила. Но может быть, после всего, он и прав. Что мне принесла любовь, кроме разочарований? А возможно, я ищу в любви только худшие стороны. Я хочу потеряться в мужчине, перестать быть собой, перенестись на небеса крыльями, взятыми напрокат. Изадора-Икар, я могу себя так называть. А пункт проката крыльев всегда отсутствует там, где я в нем нуждаюсь. Может быть, мне нужно отрастить свои.

— У тебя есть работа, — говорил он. И он был прав в этом тоже. О, он был прав во всех неправильных вещах. По крайней мере, у меня есть договор на всю жизнь, призвание, вечная страсть. Может быть, это мое богатство больше, чем у большинства людей.

Я взяла такси до Гар дю Нор, оставила свой чемодан, поменяла деньги, и навела справки о поездах. Уже было почти четыре часа дня, а поезд отправлялся в десять. Это не был один из скоростных поездов с милым именем, но это был единственный поезд, который мог довезти меня до Лондона. Я купила билет, все еще не зная, зачем я отправляюсь в Лондон. Все, что я знала — нужно выехать из Парижа. У меня были дела в Лондоне. Встретиться с агентом и навестить кучу знакомых. Ведь, кроме Адриана, в Лондоне живут другие люди.

Как я убила остаток дня, не знаю. Я читала газету и гуляла, и ела. Когда стемнело, я вернулась на вокзал и принялась писать, ожидая поезда. Я провела так много времени, записывая что-то на вокзалах, когда жила в Гейдельберге, что сейчас почувствовала себя опять почти дома в этом мире.

Время от времени подходили поезда, маленькие сгустки людей собирались на платформе. У них был такой несчастный вид, какой бывает у путешественников, когда им приходится уезжать откуда-либо в то время, в которое они привыкли ложиться спать. Старуха плакала и целовала своего сына. Две запачканные американские девочки вытащили чемоданы на колесиках. Немка кормила своего ребенка из банки и называла его Schweinchen[66]. Они все выглядели как беженки. Я тоже.

Я втащила свой огромный чемодан в вагон и поволокла его по коридору, выискивая свободное купе. Наконец я нашла одно, которое воняло грязным туалетом и гнилой банановой кожурой. Запах человечества. И я поучаствую в этом запахе. Чего бы я не отдала за ванну!

Я попыталась взгромоздить свой чемодан наверх, но он только выскальзывал из рук — было слишком высоко — и падал на полку обратно. Кисти болели. И тут появился молодой проводник в голубой униформе и подхватил мой чемодан. Одним рывком он забросил его на верхнюю полку.

— Спасибо, — сказала я, нащупывая кошелек. Но он прошел мимо меня внутрь купе, даже не обратив на это внимания.

— Вы будете одна? — спросил он двусмысленно. Не было понятно, то ли он спрашивает «хотите ли вы быть одна?» или «вы будете одна?». Затем он принялся опускать шторки. Как это мило с его стороны, подумала я. Он хочет показать мне, как сделать так, чтобы люди не беспокоили меня, как оставить все купе за собой. Именно тогда, когда вы уступаете людям, появляется некто и делает все необыкновенно нежно. Он даже закатал рукава, чтобы постелить мне постель. Затем провел рукой по другим полкам, показав, что на них можно лежать.

— Я, право, не знаю, как это по отношению к другим людям, — сказала я, внезапно почувствовав себя виноватой в том, что захватила целое купе. Но он не понял меня, и пришлось объяснять на французском.

— Вы одна? — снова спросил он, пристраивая руку мне на живот и подталкивая к полке. Вдруг его рука очутилась у меня между ногами и он попытался, с силой, меня завалить.

— Что вы делаете? — закричала я, выворачиваясь и отпихивая его. Я очень хорошо знала, что он делает, но потребовалось несколько минут, чтобы осознать это.

— Ты свинья! — выплюнула я. Он криво улыбался и пожимал плечами, словно говоря: «попытка не пытка».

— Cochon![67] — прокричала я, переводя для него ругательство. Он засмеялся. Он совершенно не собирался насиловать меня, но и не понимал моего гнева. В конце концов, ведь я одна?

В припадке возмущения я вскочила на полку и схватила чемодан, чуть не сбросив его себе на голову. Я вылетела из купе, в то время как он просто стоял, улыбаясь своей кривой улыбкой и пожимая плечами.

Я была зла на себя за такую доверчивость. Как я могла благодарить его за его намерения, когда идиот мог бы понять, что он собирался схватить меня, как только опустит шторки? Я была дурой, несмотря на все мои претензии на бывалость. Я была такая же бывалая, как восьмилетка. Изадора в Стране Чудес. Вечно наивная.

— Парнишка, ты тупица, — сказала я самой себе, вышагивая по коридору в поисках другого купе. Теперь я хотела населенного. С монашками, или с семейством человек в двенадцать, или и с теми и с другими. Я радовалась, что у меня хватило сил унести ноги. Если бы только я была одной из этих мудрых женщин, которые возят с собой газовые баллончики или изучают каратэ. А может быть, мне нужна сторожевая собака. Огромный пес, тренированный для службы. Это было бы лучше, чем мужчина.

Мне это пришло в голову только тогда, когда я села напротив маленькой семейной группы — мама, папа и ребенок — что эпизод был весьма смешным. Мой секс нараспашку! Мои незнакомцы в поездах! Вот я и получила свою собственную фантазию. Фантазия, которая вжимала меня в дрожащее сиденье поезда все три года в Гейдельберге, и, которая, вместо того, чтобы принять меня, восстала против!

Озадачивает, не правда ли? Дань таинственному в психике. А, возможно, психика начинает меняться в таком направлении, которого я никак не ожидала. Уже не было ничего романтического в незнакомцах в поезде. Может быть, и в мужчинах уже нет ничего романтического?

Путешествие в Лондон оказалось очистительным. Во-первых, из-за попутчиков в купе: чванливый американский профессор, его неряшливая жена и их слюнявый ребенок. Муж приставал с вопросами. Замужем ли я? Какой ответ я могла дать? Я действительно не знаю. Молчаливому человеку было бы несложно уйти от ответа, но я из тех слабоумных, которые считают своей обязанностью выплескивать всю историю своей жизни на случайного прохожего, если он спрашивает.