Кристин Хармель - Забвение пахнет корицей

– У меня есть Анни, – парирую я.

– И я, – говорит Ален с улыбкой. Я улыбаюсь в ответ.

– Знаю.

– Разве ты не веришь в любовь? – после долгой паузы задает он вопрос. – Неужели то, что было у твоей бабушки с Жакобом, ничего тебе не доказывает? Это же очевидно.

В ответ я только пожимаю плечами.

По правде говоря – но я не могу объяснить этого Алену – теперь я верю в любовь, в такую любовь, которая может существовать между мужчиной и женщиной. Спасибо Мами, я всегда буду ей благодарна – я получила от нее эту неожиданную науку, освоить которую и не надеялась никогда. Думаю, в этом смысле я – дочь своей матери.

Но сердце мое покрыто ледяной коркой, словно птичья кормушка, намертво вмерзшая в лед у нас на задней веранде. Да, настоящая любовь существует, но это еще не означает, что я на нее способна. Иногда, лежа без сна в ночной темноте, я сомневаюсь даже в том, что могу любить Анни так, как нужно, – не унаследовала ли я от матери ее холодность и равнодушие? Анни – мое дитя, и я готова жизнь отдать ради нее и отказаться от чего угодно, лишь бы ей жилось лучше, но любовь ли это? Не знаю. А уж если я не уверена, что способна правильно любить собственную дочь, могу ли я надеяться полюбить еще кого-то?

Кроме того, мне начинает казаться, что Мами хваталась за любовь к Жакобу как за соломинку, чтобы не утонуть. А со временем спасшая ее соломинка превратилась в целый жгут, потом в петлю – и эта петля с каждым годом затягивалась все сильнее. Эти мысли вызывают у меня страх: любовь может стать опасной, если ее не контролировать.

Прав был Гэвин: мое сердце защищено многими линиями оборонительных укреплений, и я даже не представляю, какие нужны ухищрения, чтобы кто-то смог сквозь них пробиться. Прежде всего я не верю, чтобы кто-то захотел даже попытаться. А то, что один-единственный разговор сумел оттолкнуть Гэвина так, что он вообще исчез с моего горизонта, только доказывает, что и ему на самом деле все это не особо нужно. И думать по-другому просто глупо. Так глупо, что это разбивает мне сердце.

30 декабря, на другой день после отъезда Алена в Париж, в дверях кондитерской появляется Анни. Сейчас два часа дня – предполагалось, что в это время они будут играть у нас дома с Донной, ее подругой. Мама Донны согласилась, что девочки уже достаточно взрослые и можно рискнуть оставить их без присмотра на пару часов.

– Что случилось? – моментально настораживаюсь я. – А где Донна?

– Пошла домой. – Анни улыбается. – Тебе звонили.

– Кто?

– Мистер Эванс. – Анни называет имя единственного в городе адвоката по наследственным делам. – Мами оставила завещание.

Я машу рукой.

– Это какая-то ошибка. Мы бы давно уже об этом знали. Мами умерла месяц назад.

Анни лукаво наклоняет набок голову.

– Что же я, вру, что ли?

Я открываю было рот, чтобы ответить, но она продолжает:

– Он сказал, что Мами, типа, просила, чтобы он позвонил нам 30 декабря, не раньше. Потому что там еще есть письмо, а Мами хотела, чтобы ты его прочитала только в канун Нового года.

Я с недоверием смотрю на дочку.

– Ты шутишь?

Анни пожимает плечами.

– Так сказал мистер Эванс. Позвони ему, раз мне не веришь.

Итак, я звоню Тому Эвансу, одному из тех мужчин, которые напропалую встречались с моей матерью, когда я была ребенком. Он сообщает мне в своей суховатой манере, что действительно существует завещание и действительно имеется письмо. Я могу зайти, чтобы их получить, в любое время, хотя сегодня суббота и на носу праздники.

– Закон всегда на страже, – провозглашает он, и я подавляю невольный смешок. В городке любой знает: заглянув в офис Тома Эванса, его скорее застанешь дремлющим в обнимку с бутылкой виски, чем за работой.

На следующий день я закрываю кафе пораньше и отправляюсь в офис Тома, расположенный всего в нескольких кварталах от нас по Мейн-стрит. Солнце ярко светит, но я знаю, что буквально через пару часов оно нырнет в море, в последний раз в этом году. Анни проводит вечер с отцом, который согласился отвезти ее, Донну и еще двух девочек в Четем, на шумное празднование Первой ночи[18] нового года. Я же твердо намерена провести вечер в одиночестве на пляже, даже несмотря на то, что придется укутаться в несколько теплых шерстяных свитеров, чтобы защититься от холодного ветра с залива. В последнее время я часто думаю о бесчисленных вечерах, когда Мами смотрела на свои звезды. Вот и я хочу проводить уходящий год так же, любуясь небом там, где на него открывается самый лучший вид.

Сняв куртку и шапку, я просовываю голову в кабинет Тома Эванса. Том клюет носом за столом, впрочем, бутылки виски в поле зрения не наблюдается. Я немного выжидаю, прежде чем постучать. Ему, должно быть, сейчас под семьдесят; я помню, что они с моей матерью закончили школу в один год, и на мгновение при виде его ощущаю ностальгию и тоску по маме.

Я легонько барабаню пальцами в дверь, и Том мгновенно просыпается. Он начинает перекладывать бумаги на столе, шумно прочищает горло, пытаясь сделать вид, что и не думал спать.

– Хоуп! – восклицает он. – Входи, входи!

Я захожу в кабинет, и он жестом приглашает меня занять один из стоящих перед столом стульев. Поднявшись, он перебирает бумаги в шкафу для документов, мимоходом отпуская замечания о том, как быстро растет Анни и до чего Лили, его внучке, пришлись по вкусу имбирные пряники, которые он купил в нашей кондитерской, когда ехал на Рождество в Плимут к своей сестре.

– Я рада, что ей понравилось, – отвечаю я. – Это был один из любимых бабушкиных рецептов, она пекла их к каждому празднику.

Когда мне было столько же лет, сколько сейчас Анни, я на полном серьезе считала себя главным глазировщиком пряников: мне было доверено украшать фигурки пряничных человечков шапочками, перчатками, а иногда даже наряжать самого Санту.

– Я помню, – улыбается мне Том. Он наконец извлекает из шкафа нужную папку и возвращается за стол. – Лили уже велела мне сделать у тебя заказ на будущий год. Она спрашивает, не можешь ли ты испечь пряничных человечков на коньках.

Я смеюсь:

– Она катается на коньках?

– В прошлом году помешалась на верховой езде, потом на балете, а теперь вот фигурное катание, – объясняет Том. – Даже не знаем, чем она увлечется в следующие зимние каникулы.

– Боюсь, – говорю я с улыбкой, – что к следующим зимним каникулам кондитерской может уже не быть.

У Тома округляются глаза.

– Как?

– Вот так, – киваю я. – Банк отзывает ссуду. Мне нечем расплатиться. Так что нам предстоят нелегкие годы.