Хорхе Исаакс - Мария

– Сейчас велю заняться отправкой твоего багажа, а главное, дам распоряжения повару. Сдается мне, погребец и камбуз «Эмилии» были не так уж обильно загружены, что-то слишком легко она плясала на волнах.

У управляющего была большая и очень милая семья, которая жила во внутренней провинции, но когда он прикупил к выполнению своих обязанностей, то не решился перевезти ее в порт; несмотря на малую мою опытность, я счел его доводы убедительными. Дело в том, что портовое население представлялось ему слишком веселым общительным и беззаботным; однако для самого себя он очевидно, не видел в этом большого вреда, поскольку через несколько месяцев жизни на берегу полностью заразился этой беззаботностью.

Через четверть часа, когда я уже успел сменить дорожный костюм, хозяин пришел звать меня к столу; теперь об был одет по-домашнему: белоснежные брюки и пиджак, жилет и галстук были снова преданы забвению.

– Отдохни здесь несколько дней, – предложил он, наливая в рюмки бренди, который достал из красивой корзинки.

– Но я не хочу и не могу отдыхать, – возразил я.

– Испробуйка бренди, это превосходный «мартель». Хотя ты, быть может, предпочитаешь что-нибудь другое?

– Надеюсь, Лоренсо приготовил каноэ и гребцов, чтобы мы могли двинуться на рассвете?

– Там видно будет. Так что же ты предпочитаешь – джин, абсент?

– То, что пьете вы.

– Тогда – твое здоровье! – И он поднял рюмку. Осушив ее одним глотком, он зажмурился, почмокал губами и спросил:

– Не правда ли великолепный? Ты-то уж, наверное, попробовал в Англии самый отменный!

– Обжигает нёбо во всех странах одинаково. Так, значит, я смогу отправиться завтра с рассветом?

– Конечно, ведь это была просто шутка, – откликнулся он, привольно раскинувшись в гамаке и утирая пот большим шелковым платком, благоухающим, как платочек юной девушки. – Так, значит, обжигает, а? Но дело в том, что вода и бренди – это единственные наши лекарства здесь, не считая змеиного яда.

– Поговорим серьезно. Что вы назвали шуткой?

– Мое предложение отдохнуть, дружок. Сам понимаешь, твой отец настоятельно просил меня все подготовить для твоего отплытия. Вот уже две недели, как приехал Лоренсо, и неделя, как тебя ждут гребцы и каноэ с навесом. Но, по правде сказать, не следовало мне быть столь исполнительным, тогда бы ты поблаженствовал со мной дня два.

– Как я благодарен вам за исполнительность!

Он захохотал и, раскачав гамак, чтобы почувствовать движение воздуха, воскликнул:

– Неблагодарный!

– Это не так: вы ведь сами знаете, что я не могу, не должен задерживаться ни на час, мне необходимо быть дома как можно скорее…

– Да, да, конечно. Это было бы слишком эгоистично с моей стороны, – сказал он уже серьезно.

– Что вам известно?

– Что одна из сеньорит больна… Ты получил письмо которое я переслал тебе в Панаму?

– Да, спасибо. Как раз при отплытии.

– И тебе написали, что ей лучше?

– Да.

– А Лоренсо что сказал?

– То же самое.

Несколько минут мы молчали, потом управляющий привстал с гамака и крикнул:

– Маркое, пора обедать!

Вскоре появился слуга и доложил, что кушать подано.

– Пошли, – сказал, поднимаясь, мой хозяин. – Я проголодался. Когда хлебнешь бренди, сразу появляется аппетит. Эй! – крикнул он слуге, входя в столовую, – если нас будут спрашивать, говори: нет дома. А тебе обязательно надо лечь пораньше, чтобы подняться на заре, – обратился он ко мне, указывая место во главе стола.

Сам он и Лоренсо уселись по обе стороны от меня.

– Черт побери! – воскликнул управляющий, когда свет висячей лампы упал мне на лицо. – Ну и бородку привез ты оттуда! Не будь ты таким смуглым, я бы поклялся, что ты по-испански ни в зуб ногой. Я словно вижу перед собой твоего отца, когда ему было двадцать лет, но ты как будто повыше ростом. Да еще эта серьезность – без сомнения, материнское наследство… А не то-я был бы уверен, что сижу с былым молодым англичанином в первый вечер его высадки в Кибдо! Что скажешь, Лоренсо?

– Сущая правда, – отвечал тот.

– Видел бы ты, – продолжал хозяин, обращаясь к Лоренсо, – возмущение нашего англичанина, когда я предложил ему погостить у меня два дня… Рассвирепел до того, что заявил, будто мой бренди чего-то там у него обжигает. Будь я проклят! Я испугался, как бы не изругал меня! Вот поглядим, понравится ли тебе вино, может, хоть оно заставит тебя улыбнуться. Ну как? – спросил он, когда я пригубил рюмку.

– Прекрасное.

– Я просто дрожал, что ты и его отвергнешь. Это лучшее, что я мог достать тебе на дорогу.

Жизнерадостность моего хозяина не изменила ему ни на миг за все два часа. В девять он отпустил меня, пообещав, что будет на ногах в четыре утра и проводит нас до пристани. Пожелав мне спокойной ночи, он добавил:

– Надеюсь, завтра ты не будешь жаловаться на крыс как в прошлый раз. Твоя бессонная ночь им дорого обошлась: с тех пор я повел с ними войну не на жизнь а на смерть.

Славный друг постучался ко мне в дверь ровно в четыре утра, но я уже целый час ждал его, готовый к отъезду. Вместе с ним и Лоренсо мы выпили на завтрак бренди и кофе, гребцы перенесли в каноэ мой багаж, и вскоре все были на берегу.

Большая полная луна уже заходила и, выглядывая из черных туч, заливала дальние леса, прибрежные мангровые заросли и спокойную гладь моря трепетным бледно-желтым светом, подобным сиянию погребальных свечей, озаряющих мраморный пол и стены склепа.

– Когда же увидимся? – спросил управляющий, отвечая на мое объятие и пожимая мне руку.

– Возможно, очень скоро, – отвечал я.

– И опять в Европу?

– Как знать.

 Этот весельчак на сей раз показался мне очень печальным.

Когда наше каноэ отчалило, он крикнул:

– Счастливого пути!

И, обращаясь к гребцам, добавил:

– Кортико! Лауреан! Берегите его, берегите как зеницу ока!

– Не беспокойтесь, хозяин, – дружно ответили оба негра.

Мы были уже в двух куадрах от берега, но я все еще различал белый силуэт нашего друга, стоявшего на том же месте, где мы распрощались.

Погребально-мрачные желтоватые отсветы луны из-под. набегающих облаков провожали нас, пока мы не вошли в устье Дагуа.

Я стоял в дверях грубо сработанной «каюты» с полукруглой кровлей, сплетенной из тростника, лиан и платановых листьев, – такое сооружение на реке называют-«ранчо». Лоренсо, устроив для меня в этом плавучем гроте нехитрую койку на бамбуковых козлах, присел рядом и, опустив голову на колени, как будто задремал. Кортико (или Грегорио, как назвали его при крещении) сидел на веслах ближе к ранчо и время от времени мурлыкал какую-то негритянскую песенку. Атлетический торс Лауреана в бледном свете уже почти невидимой луны казался статуей гиганта.

Лишь еле слышное хриплое и однообразное пение лягушек в мрачных мангровых зарослях да приглушенный рокот бегущей воды нарушали торжественное безмолвие, присущее пустыне, погруженной в предутренний сон, столь же глубокий, как сон человека в последние часы ночи.

– Хлебни глоточек, Кортико, и спой еще эту печальную песню, – сказал я низкорослому гребцу.

– Иисусе! Вам она показалась печальной, хозяин?

Лоренсо отлил из рога изрядную долю анисовой в подставленную гребцом тыквенную чашку, и тот продолжал:

– Вот и отлично, а то у меня от ночного тумана голос сел. Хлебни и ты, кум Лауреан, – обратился он к товарищу, – надо прочистить горло, тогда споем веселую песенку!

– Попробуем, – откликнулся низким звучным голосом Лауреан. – Давай другую, ту, что поется в темноте. Знаешь?

– А как же, сеньор!

Лауреан с видом знатока посмаковал анисовую и оценил:

– Неплоха.

– А что это за песня в темноте?

Усевшись, он вместо ответа затянул первую строфу бунде,[41] Кортико ответил ему второй, потом наступила пауза, и так они продолжали по очереди, пока не допели до конца свою простую и трогательную песню:

Пение гребцов печально перекликалось с окружающей нас природой; дальнее эхо бескрайних лесов повторяло протяжную, проникновенную жалобу.

– Теперь не бунде, а что-нибудь другое, – сказал я, убедившись после паузы, что песня окончена.

– Вашей милости не понравилось, как мы пели? – спросил Грегорио – он был более общителен.

– Нет, друг. Слишком печальна эта песня.

– Тогда хугу?

– Что хотите.

– Ладно! Когда хугу поют хорошо да еще танцуют, как один наш негр, Мариеухениа, – поверьте, ваша милость, даже ангелы на небе готовы в пляс пуститься.

– Открой глаза и заткни глотку, кум, – сказал Лауреан. – Слышишь?