Казимир Валишевский - Петр Великий

Признаемся, что в наших глазах спор этот, имеющий значение совершенно второстепенное, представляет известный интерес в том, что касается личной характеристики Петра, но безусловно лишен всякой ценности в смысле заключений, какие из него можно извлечь с точки зрения более общей о русском могуществе и политике. Петр не написал ни одной строчки из текста, сделавшегося знаменитым под его именем. Это утверждение нам кажется удостоверенным историей, но царь сделал нечто большее и лучшее. Одиннадцать первых параграфов «Резюме», изданного в 1811 году, были вообще признаны довольно точным изложением политики, преследуемой Россией с 1725 года, и успехов могущества этой державы. Вот истинное «Завещание» великого мужа, не таившееся в секретных архивах, но начертанное на виду у всех, отпечатанное на облике современного мира при всей Европе, служившей свидетельницей. Вот его дело, общий обзор которого нам остается сделать.

Не без смущения приступаем мы к этой дополнительной части своего труда. У подножия мавзолея, где в день погребения упокоился прах человека, величайшего врага отдыха, когда-либо попиравшего землю, остроумное вдохновение поместило символическое изображение ваятеля и недоконченной фигуры, высеченной его резцом из глыбы мрамора. Латинская надпись добавила следующий комментарий, проникнутый наивной искренностью:

«Пусть древность умолкнет, пусть Александр и Цезарь ему уступят первенство. Победа легко доставалась вождям героев, предводителям непобедимых войск; но тот, кто обрел покой лишь в смерти, нашел в своих подданных не людей, жаждавших славы или искусных в воинском деле и не боявшихся смерти, но дикарей, едва достойных имени человека, и их он превратил в существа цивилизованные, хотя они походили на медведей, своих соотечественников, и сопротивлялись его намерению их образовать и просветить».

Десять лет спустя первый приговор потомства был изречен бесспорно компетентным судьей. Наследник прусского престола, будущий Фридрих Великий, писал Вольтеру: «Счастливое стечение обстоятельств, благоприятные события и невежество иностранцев создали из царя призрак героя; мудрый историк, отчасти свидетель его жизни, приподнимает нескромной рукой завесу и показывает нам этого государя со всеми человеческими недостатками и небольшим запасом добродетелей. Это больше не всеобъемлющий ум, всезнающий и стремящийся все проникнуть, – это человек, руководившийся фантазиями достаточно новыми, чтобы придать известный блеск и ослепить; это больше не неустрашимый воин, презирающий и не знающий опасности, но государь малодушный и робкий, которого грубость покидает в беде. Жестокий в мирное время, слабый во время войны…».

Довольно. Так рано начались и так далеко зашли вокруг священной памяти вечные споры, нарушающие могильный покой великих усопших. За границей, во Франции, в особенности в Англии и даже в Германии, преобладало отрицательное отношение, начиная от Бернета и Руссо, Фридриха и Кондилльяка до Леруа Болье, пройдя через де Местра и Кюстина. В России общественное мнение и историческая критика, отчасти под чужеземным влиянием, пережили различные течения. Прежде всего обрисовалось первое движение резкой реакции в смысле страстного преклонения перед прошлым, уничтоженным реформой, и выразилось в книге Болтина. Царствование Елизаветы и в особенности Екатерины II дало сильный толчок в обратную сторону, и в книге Голикова звучит эхо всеобщего энтузиазма, вызванного продолжательницей великого царствования. В начале XIX столетия – возврат реакционных идей под двойным влиянием французской революции и наполеоновской гегемонии: революционные попытки внушают ужас, национальное чувство пробуждается в России и в Германии; с одной стороны, нарождается славянофильство, а с другой – германофильство. Петр и его творение осуждены. Затем новый поворот. Мнения возвращаются к прежнему. Даже среди представителей славянофильской школы некоторые изменяют смысл своего неодобрительного приговора. Смягчая его, Петру больше не ставят в вину, что он отвратил Россию от естественного и более счастливого предначертания, бросив ее в объятия чужеземной, извращенной цивилизации. Он был не прав лишь в том, что ускорил и испортил поспешностью и насилием, явившимися неизбежным следствием, эволюцию, которая более медленно, но целесообразно протекла бы без него. Такой приблизительно взгляд разделял и Карамзин в последние годы. Если бы Петр не обрушился на свою Родину словно вихрь, безжалостно вырывая из отечественной почвы все семена местной культуры и заменяя их без разбора клочками, собранными со всех четырех углов Европы, – обрывками ее речи, обносками ее одежды, осколками ее учреждений, урывками ее нравов, крошками с ее стола, его дело не могло бы возбудить ни в одном русском сердце ни страха, ни неприязни. Но, резкий и порывистый, грубый и циничный, намеревавшийся цивилизовать свой народ пудовой дубинкой, он мог внушить стремление к образованию, любовь к науке лишь немногим. Он только запугал и ошеломил остальных и надолго приковал их к одному месту в оцепенении и страхе.

Сравнительно недавно один высокий сановник возымел мысль вознаградить хорошее поведение своих крестьян, построив им школу. Заведение оставалось пустым. Настаивая на посещении школы, жертвователь добился лишь коллективного ходатайства облагодетельствованных: «Мы всегда исполняли свой долг; за что, милостивец, хочешь ты нас наказать?»

Вот какое стремление к цивилизации Петр насадил в душах своих мужиков.

Придя к такому выводу, славянофильский тезис заметно приближается к взгляду, почти общепринятому критикой Западной Европы. Мы готовы признать его справедливость, но сняв с Петра личную ответственность или, во всяком случае, сократив ее надлежащим образом. И все-таки нам кажется, что к ней в значительной степени должны быть применены смягчающие вину обстоятельства. Представление о человеке, ниспосланном провидением, или роковом, имеющем на ход событий и естественное развитие народов воздействие произвольно-решительное, теперь, кажется, окончательно оставлено историей-наукой и отнесено к области романических фикций. Действительность коллективных сил, окружающих и увлекающих великих героев человеческой драмы, предстала перед духовными очами современного мира. Она сказалась достаточно ясно в жизни и деятельности Петра. Его программа преобразований исходит не от него. Один ли он приводит ее в исполнение? Мы знаем, что он поставлен у власти партией; мы видим его затем окруженным группой людей, вдохновляющих его и руководящих его первыми шагами: Лефортом, Виниусом. Этих иностранцев даже не он лично вызвал из Швейцарии или Голландии. Он застал их уже на месте, предрасположенными играть роль, соответствующую их происхождению и природным наклонностям, готовыми вступить на сцену. И не только одни иностранцы! Курбатов, Меншиков, Демидов – русские… А Северная война и ее влияние на ход преобразовательного движения? Мы его признали. Должны были также признать, что захваченный ею Петр следовал течению. Стремление к Балтийскому морю возникло задолго до него. Тогда же началось вооружение. Следовательно, было намерение вести войну. Но темперамент, характер, личное воспитание великого мужа? Мы приняли их в расчет, но постарались также указать, откуда они проистекали. Мы подробно остановились на слободе, первой воспитательнице юного царя. Разве Петр основал ее здесь, у порога древней столицы? Мы обратили внимание читателей на основу суровости, дикой энергии, столь явственных в духе и плоти народа, из среды которого вышел великий муж. Один ли вышел он оттуда в эту минуту? Не напоминает ли его Меншиков во многих отношениях? Иногда последний представляется настоящим двойником Петра. А Ромодановский с его кровожадными порывами, Шереметев с его геройским упорством? Наконец, предположим царя все-таки одиноким и единственным, обособленным феноменом, точно упавшим с неба аэролитом, увлекшим окружающие элементы быстротой своего падения и тяжестью своей массы. Тогда следует призвать на суд истории дух народа, способный подчиниться подобным случайностям, а также все его прошлое и прежде всего на них возложить ответственность за катастрофу. Но в истории русской народности совершенно не видно, чтобы ее так легко было подвинуть и направить в сторону, для нее не подходящую. После Петра ей суждено было два раза находиться под властью безумцев или вроде того. Однако она не поддалась их безумию, лишь едва отклонилась от своего пути. Путь этот был предначертан до Петра; направление не изменилось после него. Дело Преобразователя не приостановилось с прекращением его существования, оно продолжало развиваться, несмотря на безличность или недостойность его прямых наследников, сохранило все тот же характер: всегда резкий, чрезмерный и поверхностный. Нужно ли еще иное доказательство для признания его происхождения и родственной связи, для провозглашения его порождением всей России?