Вадим Васильев - История новоевропейской философии

— Нет, нет про атеиста Вы, по — моему, что‑то неправомерное вывели.

— Все правильно, все правильно.

Ну, атеист это тот, кто не верит в Бога.

— Да, святой имеет право быть атеистом. Вот такой вот вывод сделать можно. А о том, что только атеист может…

Не совсем так. Дело в том, что у святого не осталось бы никаких оснований для того, чтобы верить в Бога. Потому что физические, так сказать, доказательства, они абсолютно неубедительны.

— А вера — она не от оснований.

Нет! Вера как раз, по Канту, возникает из моральной настроенности — вот ее источник, никакого другого источника нет.

Бывает ещё суеверие, возникающее не известно из чего (так что и говорить даже не хочется); бывает ещё вот такая, ну как бы, вера, основанная на рациональных аргументах. Но все они недостаточны, по Канту, и ничего не дают, абсолютно. Мы об этом говорили сегодня в начале занятия. Поэтому у него просто не было бы оснований для возникновения веры. И она бы не возникла, соответственно. Он был бы атеистом, не просто мог бы быть, а был бы им!

— Нет, ну на самом деле здесь нет противоречия, потому, что если аналитически проанализировать слово атеист, то атеист — не верящий, а Богу и не надо в себя верить — он себя прекрасно знает…

Да, здесь уже. Насчёт того, что единственным атеистом был бы Бог, это уже просто казус. И действительно, Кант подобной вещи не говорит, и строго говоря, вот здесь уже действительно следования строгого нет. Бог конечно, если он есть, знает о себе.

— Ну, т. е. он не верит, он знает — он атеист…

Он атеист в том смысле, что он в себя не верит, да, верно, верно.

— Бог, скорее всего не мыслит в рамках субъекта и объекта: весь мир есть Он, а Он есть — мир.

Да, разумеется, но Кант опять бы нас тут, конечно, осёк и сказал бы, что о таких вещах мы рассуждать не можем. Можем сказать, что божественный разум, если он есть, отличен, совершено от человеческого, но сказать какой он положительно, мы естественно не можем.

— Я думаю, что он бы нас не осудил, потому, что мы не можем обсуждать, но нам должно хотеться.

— Кроме того, иногда бывают просветленные состояния сознания…

Тут уже если бы у него была бы палка как у Диогена, он бы стал гоняться за нами с палкой. Ну, у него шпага была, он мог бы шпагой в таком случае отшлёпать, что называется.

Ну ладно, итак, последнее. Нам с вами сегодня обязательно надо начать Фихте. Поэтому пару слов, буквально могу сказать вам только о третьей компоненте кантовской системы, а вообще настало время чётко сформулировать, что кантовская философия состоит из трёх частей основных:

1. теоретической философии,

2. практической философии, и некой смычки между ними, условно говоря,

3. философии целесообразности. В двух её преломлениях: объективном преломлении и субъективном. Вот эта третья часть,

(точнее говоря, она должна быть второй, но по времени, трактат, в котором она изложена, вышел третьим, поэтому обычно и говорят в такой последовательности) — итак, эта часть соединяет царство природы, как говорит Кант, и царство свободы. Изложена эта часть философии в «Критике способности суждения», вышедшей в 1790 году. Ну, запомним, значит, этот переход..

Почему именно целесообразности? Понятие целесообразности находится в пограничной области между природой и свободой. Сама целесообразность указывает, на какой то разумный принцип, а разум неразрывно связан со свободой. С другой стороны целесообразно обычно устроены чувственные объекты. Таким образом, мы здесь находимся как бы и в царстве природы и в царстве свободы одновременно. Поэтому понятие целесообразности — мостик между категориями, условно говоря, рассудка и категориями свободы.

Самый большой резонанс в этой «Критике способности суждения» однако получили вот не эти общие вопросы, а трактовка Кантом субъективной целесообразности, которую он связал с эстетическим чувством, с эстетическими переживаниями. С «эстетическими» — в привычном смысле слова. Поэтому, иногда говорят, что третьей частью кантовской философии является Эстетика (эстетика в привычном нам смысле слова).

И действительно, Кант очень много рассуждает на специфические такие, искусствоведческие даже порой, ну, а порой на более общие эстетические темы, и приходит к очень важным выводам, формулируя несколько революционных теорий. В частности, создаёт концепцию эстетических идей (вот, пожалуй, она составляет одно из главных богатств в «Критике способности суждения»). Создает концепцию гениальности, как единства природного и разумного начала в гении, как единство бессознательного и сознательного. Вот когда мы говорим о гении как вот, о таком порождении природы, о буйстве творчества того или иного художника, когда говорим, что его произведения перерастают его субъективные замыслы, то мы рассуждаем на кантовском языке. Именно он создал эту теорию гения, в таком законченном виде, и не случайно, что его рассуждения оказали громадное влияние на формирующийся романтизм. Романтики, такие, как, к примеру, Тик, Новалис, братья Шлегели, Шиллер, в известной мере, они буквально поклонялись вот этим кантовским рассуждениям.

Что такое эстетическая идея? Вот теперь важнейшее понятие: это, в определенном смысле, представление, обратное идеям разума. Если идеи разума это такие понятия, которым в чувствах не может быть поставлен в соответствие ни один объект (потому что они — понятия о безусловном, а безусловное в опыте не дано). То эстетические идеи, это такие чувственные образы, говорит Кант, которые не могут быть (в силу своего мощного интерпретационного заряда) — не могут быть исчерпаны никаким понятием. И главное достоинство гения, как раз и состоит в умении создавать эстетические идеи, которые потом люди истолковывают в течение, не то что десятилетий, но и столетий и тысячелетий. И не могут успокоиться, эти образы притягивают рассудок, говорит Кант. Мы хотим найти решение, хотим понять замысел, но постоянно всё новые и новые перспективы перед нами открываются, и нам интересно возвращаться к этим шедеврам искусства.

— Они как‑то подключаются к нашей воле?

Ну, тут и воля и воображение, и рассудок — они все взаимодействуют, возникает гармония познавательных сил, говорит Кант, и она‑то и вызывает эстетическое чувство.

А вообще говоря, ещё одним важным разделом его эстетики (в узком смысле слова) является учение о вкусе, то есть о способности испытывать эстетические переживания. Вот он тщательно отличает способность оценивать предмет искусства от способности его создавать. Поэтому нет большего заблуждения, чем рассуждения (особенно популярное у художников, насколько мне известно), что истинными знатоками живописи могут быть сами художники, что не только они могут создавать, но они и могут объяснить человеку: какая картина хороша, а какая плоха. Это грубое смешение креативной и оценивающей способности. И вот, Кант чётко их разводит. Так вот, и он проанализировал структуру эстетического чувства. Значит, само оно возникает от целесообразной… (вот вам — целесообразное), от гармонизации наших способностей, от целесообразной игры, так сказать, наших способностей. Предмет, шедевр искусства — он их приводит в это гармоничное состояние.

— Целесообразной игры?

Ну, игры, так сказать, гармонической игры. «Целесообразной игры» — неудачное выражение. Целесообразного устройства гармонии… Но всё дело в том, что когда возникает такое состояние, способности как бы начинают играть друг с другом. Посылать друг другу, словно, мяч… Словно такой бадминтон начинается среди наших познавательных способностей.

— А какие тут способности?

Прежде всего, рассудок, с помощью которого мы пытаемся постичь замысел произведения и воображение, которое как бы не даёт нам остановиться в этом постижении и открывает всё новые и новые перспективы. Вот гармония между этими способностями вызывает эстетические переживания.

Но, эстетическое чувство, вкус, обладает и другими чертами. Оно обладает, в частности, субъективной всеобщностью и необходимостью. А так же оно абсолютно бескорыстно, говорит Кант. Вот бескорыстность эстетического чувства резко отличает его от обычных удовольствий (предметы которых Кантом называются «приятными», а не «прекрасными») и, позволяет Канту говорить о прекрасном как о символе доброго. А об эстетическом чувстве — как о чувстве, символизирующем моральные чувства. Их роднит именно бескорыстность, незаинтересованность в том обладаем мы этим предметом или нет. Скорее наоборот, если мы обладаем каким‑то эстетическим объектом, это мешает чистоте нашего восприятия. Лучше чтобы мы его не имели, как бы были абстрагированы от его существования. Поэтому Кант, можно сказать, создаёт теорию морального воспитания через теорию морального искусства. Но оно — это воспитание, воспитательная роль искусства, состоит не в лобовой, так сказать, атаке не безнравственность, не в примитивнейшем морализаторстве. По Канту получается скорее наоборот, что самым большим моральным зарядом обладает искусство ради искусства. Вот такой парадокс — он обосновано, однако, хорошо это формулирует. Потому что именно искусство ради искусства развивает, прежде всего, способность к эстетическим переживаниям, а это подготавливает душу к принятию моральных максим, столь же бескорыстных.