Сергей Карпущенко - Коронованный странник

В июле 1812 года корпус славного маршала Даву появился в окрестностях Бобруйска, и жерла трехсот тридцати пушек крепости смотрели на французов так грозно и авторитетно, что те прямой атаки не предприняли и только блокировали Бобруйск, что и требовалось русским, чтобы спасти армию Багратиона, сковав французские полки.

Закончилась война. Из шестисоттысячного войска, приведенного в Россию, гордый император Франции после переправы через Березину имел едва ли тридцать тысяч. А русский император был предельно счастлив, вспоминая, что и заложенный по его указу Бобруйск в деле разгрома неприятеля сыграл не последнюю роль. Поэтому и любил Александр Павлович свое детище, как любят только самих себя, видя в удачном творении, как в зеркале, отражение собственных талантов. В 1817 году, будучи в Бобруйске, деловито оглядел окрестности, небрежно бросил:

- Если вон на том холме враг когда-нибудь додумается поставить пушки, то с Бобруйском будет покончено. Укрепите холм, и укрепление пусть будет названо... ну хотя бы в честь Фридриха-Вильгельма Прусского.

Никто не понял, с какой стати император выбрал для новой крепостицы такое прозвание, но не прекращавшиеся доселе работы закипели с утроенной силой, так что округа гудела, как растревоженный пчелиный улей. Все те же крестьяне, солдаты, вольные охочие люди да каторжные, которых пригнали под Бобруйск, спешили исполнить волю царя, не забывая, что гробят здоровье да и жизнь ради покоя России, способного быть разрушенным в одночасье, если какому-нибудь новому Наполеону взбрендится в голову идти воевать державу. Умирали одни - на их место пригонялись другие, чтобы с носилками и тачками, с волокушами и бадьями, с мешками из рогожи и кадушками таскать, насыпать, грузить, перекатывать, трамбовать, рыть землю и песок, возводя все новые и новые постройки Бобруйской крепости: цейхгаузы, блокгаузы, казармы. А вскоре стал подниматься над постройками цитадели и красавец собор, построенный во имя святого Александра Невского.

Брали для строительных работ и солдат из полков девятой дивизии, расположившихся вокруг крепости лагерем. Высокими сугробами белели повсюду солдатские палатки. Офицеры же старались коротать ночи в построенных для них дощатых бараках, в избенках, а то и на квартирах обывателей в городе, огибавшем крепость наподобие подковы. Стояли теплые сентябрьские дни 1823 года, по лагерю упорно ходили слухи, что не сегодня-завтра явится в Бобруйск сам император Александр, и это раздражало многих. Нижние чины по причине спешного выступления к крепости не захватили старых, запасных мундиров, а поэтому работать приходилось в той одежде в которой они вышли бы на смотр. Как, ни береглись солдаты, заляпанные глиной мундиры отстирывать и чистить вовремя не удавалось, а поэтому командиры рот и батальонов про себя материли полковников, желая, чтобы гнев государя пал именно на их головы, когда тот заметит затрапезный вид солдат.

...Сумерки окутали крепость, город и лагерь, но суматоха в нем не утихала. Слышался говор нижних чинов, хриплые команды и ругань унтеров, скрип тележных колес и храм лошадей, а в одном из офицерских бараков молодой мужчина в штаб-офицерском мундире, застегнутом на все пуговицы, мерил шагами тесное пространство своего жилища, а его товарищ, совсем молодой еще, полноватый, въерошенный, сидя в одной крахмальной рубахе на узком походном топчане, лениво посасывал мундштук трубки с длинным чубуком, неодобрительно глядя на ходившего взад-вперед человека. В конце концов ему, как видно надоело смотреть на беспрерывное движение офицера и он раздраженно заговорил;

- Серж, да прекрати ты сновать куда-сюда, будто волк в клетке. Чего растревожился? Застрелим Александра, да и дело с концом. Я, конечно, Пестелю возражал, когда он настаивал на казни всей императорской семьи, но совершенно с ним согласен был, когда он говорил: пленение государя только к междоусобице приведет. Ну, не под силу тебе в Алексашку стрельнуть, так я сам это сотворю, и не моргну даже. Сядь, охолонись! Квасу вон выпей. Твои черниговцы отменный суровец* ((сноска. Кислый квас для окрошки (здесь и далее примечания автора.).)) готовят, не то что мои безрукие полтавцы.

- Да отстань ты, Мишель! - только и махнул рукой тот, кого именовали Сержем. - Дай подумать немного!

- Ну, думай, думай, а я вот выпью...

И молодой офицер плеснул из кувшина в жестяную кружку светлого, пенящегося кваса, а Серж продолжал ходить из угла в угол, бормоча про себя::

- Так какое же правление сходно с законом Божьим? Такое, где нет царей. Стало быть, Бог не любит царей? Нет, они прокляты суть от него, яко притеснители народа, а Бог есть человеколюбец. Выходит, и присяга царям Богу противна? Да, противна! Господи... присяга... да что же я такое говорю? Хотя, все равно, поздно уже сомневаться...

Внезапно противный, надсадный голос, раздавшийся у самого оконца, прервал размышления Сержа. На улице кричали:

- Да где ж ты, сучий выродок, штаны-то свои так изорвал? Знаешь, что я с тобой, гамнюк, сотворю за оные штаны?! Кишку вырву да собакам кину! Вот сволочь!

Послышались глухие удары, чей-то приглушенный стон, а потом и лепет:

- Виноват, господин фельдфебель, так ить сукну уже два года минуло, нагибался, как бревно поднимал, вот и лопнули...

- Требуха твоя сейчас лопнет, гнида! Покажу, как казенные штаны в небрежении держать!

И снова раздались удары, а офицер с эполетами штаб-офицера подскочил к окну, разом отворил его и, высовываясь наружу, закричал:

- Фердюк, собака злая! Доколь тиранить будешь?

И голос, в котором вместе с виной слышалась затаенная насмешка, отвечал:

- Ну, как прикажете, ваша сыкородие, но ить ежели сих варнаков пригляду за мундиром не учить, в срамотном виде на смотр государев выйдут. Опосля сами ж браниться станете.

Серж ничего не сказал, только в сердцах захлопнут оконце и остановился рядом с ним в нерешительности, словно стыдясь своего поступка, а молодой человек с трубкой, улыбаясь, заметил:

- Да, господи Муравьев-Апостол, браниться и ты мастак, Чего на фельдфебелишку-то въезля?

Подполковник Черниговского пехотного полка не ответил, только, досадуя на себя, сдвинул красивые брови, понимая, что и сам обмерзился среди младших командиров, мордовавших солдат из страха, что перепадет от офицеров, увидевших в строю грязных, неприбранных нижних чинов.

"С головы рыба гнить начинает, с головы! - думал он. - Да только не с головы полковых начальников, а с головы, украшенной царским венцом. Так снести её, как хочет Пестель и Мишель Бестужев? Нет, погодим! Народ, Россия нам цареубийства не простит, вечно на нас эта кровь виднеться будет. Иначе с императором разберемся!"

Размышления Сергея Муравьева были прерваны стуком в дверь, и подполковник, давно уж ждавший этого стука. метнулся к выходу, сам дернул на себя дверь, радостный и возбужденный, прокричав: "Да заходи же!"

Пригибаясь, чтобы не зацепиться за косяк султаном кивера, в барак прошел высокий офицер, и Бестужев-Рюмин, сразу вставший, увидел красного карабинера, недоуменно взглянувшего на молодого человека с трубкой и в голландской рубахе с кружевом, пущенным по вороту.

- Серж, - даже не повернул он к Муравьеву головы, - ты говорил мне, что мы будем толковать с глазу на глаз.

- Базиль, не беспокойся. Это - моя правая рука, прапорщик Полтавского полка Мишель Бестужев-Рюмин. И ты будь спокоен, Миша - перед тобой капитан восемнадцатого егерского Василь Сергеич Норов.

Офицеры пожали друг другу руки, хотя Мишель и не сумел скрыть в своем взгляде ревности. Он немало слышал об этом Норове: герой, под Кульмом французская пуля, угодив ему в ляжку, прошла навылет, а Базиль, перевязав рану носовым платком, продолжил атаку - теперь ордена святых Анны и Владимира, о которых Мишель только грезил, украшали грудь Норова, мундир же молодого прапорщика все ещё был девственно чист. Не мог Бестужев-Рюмин, ревниво глядящий на капитана егерей, не вспомнить и того, что послужило переводу Норова из гвардии в армию - вся армия уже целый год толковала об этой истории. А случилось чрезвычайное: во время смотра в Вильне великий князь Николай, придравшись к чему-то, сделал Базилю грубый выговор, и Норов не смолчал, не попытался смущенно оправдаться, а просто вызвал брата императора на поединок, заслав к нему секундантов. Но разве мог великий князь дать сатисфакцию простому капитану? Правда, была задета честь полка, и офицеры договорились, бросая жребий, подавать в отставку через каждые дня дня. Блестящий, хорошо вымуштрованный гвардейский полк стал разваливаться, и даже сам командин дивизии генерал Паскевич не мог успокоить разгневанных офицеров. Сам император узнал об этом скандале и поспешил урезонить Николая, сказав, что грубый тон в обращении с офицерами не уместен. Скрепя сердце, Николай послал за Норовым, попытался обласкать его и утешить, да только позволил себе фразу: