Константин Сахаров - Чешские легионы в Сибири (Чешское предательство)

Чехи заявили, что будут выполнять приказы только француза Жанена, назначенного командовать теми войсками, которые западные державы и Япония направили в Сибирь. Политически же они с самого начала придерживались сторонников Керенского, с которыми Масарик установил связь еще весной 1917 года. В конце августа 1918 г. офицерский корпус белой армии пришел к необходимости образования единой русской власти, чтобы дальнейшие военные мероприятия не разбивались политическим разбродом. Под давлением и угрозами чехов, правительство это было образовано в своем большинстве социал-революционное и с социалистом-революционером во главе. Еще в начале войны социал-революционеры сумели проникнут в учреждения общественно-хозяйственные, откуда внедрились и в органы самоуправления. Будучи вытеснены большевиками из Петербурга и Москвы, они обосновались восточнее Волги до Владивостока. Провозглашение Колчака в ноябре 1918 года верховным правителем России положило скорый конец социалистическому правительству, но власть Колчака не смогла глубоко проникнуть в толщу страны; там продолжали хозяйничать эс-эры в союзе с чехами.

Перед глазами генерал-лейтенанта Сахарова, как русского, в его книге стоит трагедия панславизма, в той роковой роли, которую чехи сыграли для его народа. Для нас, немцев, как для средне-европейцев, еще понятнее и яснее все то, что говорится в книге о союзе и связи чехов с социал-революционерами. Для России социал-революционеры означают то же, что для Средней Европы социал-демократы. Едва успел Керенский вырвать бразды власти из слабых рук буржуазных революционеров, как пробил час для Средней Европы, для Эберта и Адлера. События, разыгравшиеся в рейхстаге в июле 1917 года, газета «Temps» могла с полным правом назвать — проникновением русской революции в среднюю Европу. Масарик появляется в пункте соединения социал-демократического движения с панславянским. Он принадлежит им обоим и с их обоюдным успехом стал он исторической личностью. Панславизм и социал-демократия поддерживали друг друга не только в 1918–1920 г.г. по ту сторону Волги, — они показали себя, почти с первого дня своего возникновения в средней и восточной Европе, как смертельные враги того порядка, что утвердился в Европе в XVII-м и XVIII-м столетиях, его основ и прочности, которые были положены при устройстве великих держав, сооруженных тремя правящими домами: Романовыми, Гогенцоллернами и Габсбургами. Это здание разъедалось обоими движениями, как крепкой водкой, еще за десятилетие до мировой войны. То участие, которое панславизм принял в подготовке войны, и то влияние, которое было оказано социал-демократией на ее конец, — подкопали общность и силу сопротивления трех великих держав, определив и их судьбу. Поэтому нельзя не признать панславизм орудием Запада, в отличие от социал-демократии. Но он стал еще значительнее от той поддержки, которую от нее получил.

Оценка этому будет различна, соответственно тому, станет ли социал-демократия рассматриваться, как факт противный либерализму, или ей будет отведена известная зависимость от него.

При первом возникновении либерализма ему представлялось, что он с помощью буржуазии будет в состоянии изменить порядок, как на Западе, так и в Средней Европе. Но, социальное расслоение последней, покоясь своею основой на сельском хозяйстве и на рабочих, оказалось слишком прочным. Потому-то и мог Бисмарк принять вызов либералов на решительное сражение. В двух крупных схватках, в 1862–1867 и в 1876–1879 г.г., он их отбросил назад. Такие вожди, как епископ фон Кеттелер на Рейне и Карл Люэгер в Австрии, разбили либерализм в Средней Европе на-голову. Возможно, что продолжением того же направления является также и Муссолини. Однако, с появлением социал-демократии Запад получил опять возможность возобновить борьбу. Только теперь агитация подготовки нападения на существующий порядок была перенесена из буржуазии в пролетариат, на место либеральных надежд были выдвинуты в первую голову социальные требования. Однако, политическая воля стремилась, как и прежде, к тому, чтобы в Среднюю Европу пересадить демократию Запада. И в этой цели из-за социал-демократии вновь вынырнул лик либерализма. Во время войны социал-демократия и панславизм выходят на одну и ту же плоскость. Орган германской социал-демократии «Vorwärts» так проявил свое отношение к убийству в июле 1914 г. наследного эрцгерцога: что национальная революция есть предтеча социальной, как равно и революция буржуазии приближает совершение полной революции пролетариата. В мировой войне случилось, однако, обратное: революционное движение социал-демократии открыло пути для национальных революций восточной и средней Европы. Для борцов национальных революций оказалось не трудным выиграть у социал-демократов первое место. Лучшие шансы получило то направление, которое обладало внешне-политической целью, ибо это увеличивало шансы на победу союзников. Национальные чаяния панславизма были проникнуты именно этой внешне-политической проблематикой. В противовес чему интернационал социал-демократии есть лишь лозунг, которым она тешит сама себя; ей не достает именно внешне-политических целей, она озабочена вопросами лишь внутреннего устройства и оплаты труда.

Конечно, и социал-демократия, и панславизм получили в итоге войны лишь столько, сколько им захотели и нашли нужным дать западные державы: социал-демократии иллюзорное участие рабочих союзов в политической власти, а чехам предоставление государственного суверенитета, который на деле только тень его, делая чехов драбантами Франции. С тех пор под давлением учрежденной в Версали новой государственной системы и все больше и больше выступающего оттуда нового социального расслоения, — Средняя Европа живет в образе гермафродита между западным капитализмом и большевизмом востока.

20 марта 1917 года газета «Vossische Zeitung» в № 145 опубликовала мою статью, в которой искалось объяснение только что разразившейся в России революции по линии исторического процесса; равно там делалась попытка дать оценку событиям, составить первую картину случившегося для суждения о значении его. Статья эта оканчивалась так:

«Война очень затянулась. Царь, несомненно, пошел бы снова охотно на соглашение с срединными империями. В нем не умер еще здоровый инстинкт к тому, что было хорошо для российской великодержавности, как и для интересов ее дипломатии… Ему не доверяли одинаково ни интеллигенция, ни Англия, зависимости от которых он подпал со времени поражения в Манчжурии. Они чувствовали себя все время под угрозой, что царь может вернуться к той жизненной политике, под знаком которой началось его царствование. И они вступили против него в заговор, сегодня они его победили и низвергнули. В Германии во время войны неоднократно оживал политический взгляд, что Россия и Германия должны были бы в последнюю четверть столетия поддерживать друг друга и обоюдное стремление к общему господству. В том, что случилось иначе, несет также сильную ответственность общественное мнение Германии и ее политика… Надо надеяться, — наше военное командование своевременно себе уяснило, что Англия могла отвратить сепаратный мир России только ценой более, чем безумной игры с огнем. Россия трещит по всем швам. Что принесло бы, если бы молоты Гинденбурга обрушились на нее в эту минуту! Но не утеряна еще и сегодня возможность подвинуть войну значительно вперед к разрешению — прочным ли захватом России, или путем восстановления в ней монархии и с нею здорового направления русской внешней политики, или, — если страна царя действительно распадается, — пусть последнее слово скажет наш меч, а не английская интрига.»

Мы не были уже больше в состоянии помочь царю.

И Австро-Венгрия, и Германия вскоре затем очутились также в клещах, которые Запад держал в виде панславизма и средне-европейской социал-демократии. Наши династии тоже были низвергнуты, и наш народ, на подобие русского, подпал обморочному состоянию.

С той поры русские и немцы переживают время отечественной разрухи. Да будет мне позволено в связи с этим привести в заключение одно личное воспоминание. В январе 1929 г. вопросы изучения истории искусства привели меня в замок Зееон к герцогу Лейхтенбергскому. В его кабинете, за чашкой после-обеденного кофе, разговор направился на политические темы. Герцог упомянул о генерале Врангеле и предложил познакомить нас. Никто не мог бы лучше Врангеля мне рассказать, какая глубокая пропасть образовалась между русскими и Западом; он пережил с западными державами только разочарования. Все, кто были в России за тройственное соглашение и сражались за его дело, знают теперь, что будущность России только в возобновлении старых, добрых связей с Германией. Я не познакомился с генералом Врангелем. Уже через несколько недель он перешел в лучший мир, летом умер и герцог Лейхтенбергский. Этот разговор пришел мне на память теперь при чтении теплых слов, которые генерал-лейтенант Сахаров посвящает русско-германским отношениям. Общность несчастия направляет тех, кого оно постигло, к естественному сближению. Но в чувствах, которые выражает генерал-лейтенант Сахаров, дело идет не только об этом одном; мы смеем верить, что здесь выступает единственно правильный взгляд на вещи и согласованная с ним политическая воля. Они нам помогут работать на будущее, каждому для своего народа, пока, по воле Господней, мир не примет нового вида.