Сергей Мельгунов - Красный террор в России. 1918-1923

Если наша демократическая печать делает адм. Колчака ответственным за сибирскую реакцию, то кто же ответственен за то, что происходило и происходит ныне в России?

Максим Горький в брошюре «О русском крестьянстве» упрощенно ответил: «Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа». Трагедия русской революции разыгрывается в среде «полудиких людей». «Когда в „зверстве“ обвиняют вождей революции — группу наиболее активной интеллигенции — я рассматриваю это обвинение, как ложь и клевету, неизбежные в борьбе политических партий или — у людей честных — как добросовестное заблуждение». «Недавний раб» — заметил в другом месте Горький — стал «самым разнузданным деспотом, как только приобрел возможность быть владыкой ближнего своего». Итак, русский писатель, не только сочувствующий русскому коммунизму, но и имевший с ним более прямые связи, снимает ответственность с творцов террористической системы и переносит ее на темноту народную. Спора нет, историческая Немезида, о которой так любят многие говорить, в том и состоит, что «над Россией тяготеет проклятие, налагаемое историей на всякую отсталую и развращенную страну» — как писали когда-то еще в «Черном Переделе». Ни в одной стране с развитым чувством гражданственности не могло быть того, что было в России.

Но Горький сам, очевидно, того не понимая, произносит грозный обвинительный акт против демагогии властвующей ныне в России партии. Едва ли есть надобность защищать русского крестьянина, да и русского рабочего от клеветы Горького: темен русский народ, жестока, может быть, русская толпа, но не народная психология, не народная мысль творила теории, взлелеянные большевистской идеологией…

Пытаются доказать, что красный террор вызван эксцессами белых. Тот, кто признает хронологию канвой истории и прочтет эту книгу, увидит, как мало правдоподобия и достоверности в этом утверждении. Но в сущности это интересно только для психолога, который будет пытаться понять человеческие отношения в эпохи гражданских войн. Я избегал в своей работе ставить вопросы теоретического характера. Они безбрежны. Мне надо было прежде всего собрать факты.

Может быть, русская общественность именно в этом отношении исполняет свой долг не так, как того требует подлинная действительность жизни. Не надо забывать, что только современники, вопреки мнению историков французской революции Оларовской школы, могут изобразить для потомства в данном случае правду не ложную.

Белый террор в прошлом; а что будет впереди, нам не суждено знать. Террор красный, под который подведен фундамент идеологический, явление наших еще дней.

И на него человеческий мир продолжает с удивительным спокойствием взирать. Почему? Я недавно еще отвечал («На чужой стороне» № 3):

«Общественное мнение Европы как бы сознательно отворачивается от этой правды, ибо она, в своем голом и неприкрашенном виде, становится в слишком непримиримое противоречие с культурными навыками современного правового строя и общепризнанной людской моралью»[4]. И как тяжело при таких условиях читать зарубежные письма, начинавшиеся год или два назад такими словами: «Помогите, если это возможно. Напиши Нансену, напиши Ан. Франсу, напиши аполитичному Гуверу — кричи всюду, где ты можешь: SOS!»[5] «Необходимо, чтобы европейское общественное мнение потребовало прекращение издевательств над человеком. Необходимо вмешательство европейского социализма» — взывает из России корреспондент ср. «Голоса России», сообщая о неописуемых ужасах, творившихся в 1921/22 г. в концентрационных лагерях в Холмогорах и Порталинском монастыре.

В значительной степени бесплодны были и тогда эти обращения и эти ожидания. А теперь? Не так давно мы читали, как центральный орган чешской социал-демократии «Право Лиду» писал: «Теперь русская эмиграция распространяет сведения о том, что большевики преследуют тех, кто не согласен с их режимом. Но мы считаем, что теперь необходима известная осторожность при чтении этих сообщений и в некоторых случаях встает вопрос: не пускает ли определенная часть русской эмиграции эти сведения с целью оправдать свою бездеятельность за границей»[6]. Для «Право Лиду» нужна проверка сведений о режиме большевиков, нужна проверка отношения советской власти к ее политическим противникам. А еще два года назад чешско-словацкие с.-д., основываясь на «достоверных сообщениях», интерпеллировали министра иностранных дел Бенеша о «невыносимом» политическом положении в России при советском правительстве. Они запрашивали министра:

1. Не угодно ли г. министру иностранных дел дипломатическим путем учинить все возможное, чтобы смертная казнь во всех цивилизованных государствах и в особенности в России была уничтожена.

2. Не угодно ли г. министру принять зависящие от него меры, чтобы в России уменьшились приговоры над политическими преступниками социал-демократического направления, будь они рабочими, крестьянами или солдатами.

3. Не позаботится ли г. министр, насколько это возможно в международной обстановке, принять меры для того, чтобы в России были прекращены преследования против социалистов и чтобы политическим преступникам социалистам была дана всеобщая амнистия[7].

Правда, чешские социал-демократы говорили только о социалистах! Они не возвысились до понимания истины, чуждой, к сожалению, им, как и многим социалистам Западной Европы[8] (впрочем, и русским), о которой недавно еще напомнил маститый чешский же общественный деятель Т. Г. М. в «Pzitomnost»: «Для человека нет высшего правила во всей жизни и в политике, чем сознание, что жизнь и личность человека должны быть священны». Что же заставило «Pravo Lidu» изменить теперь позиции даже по отношению к социалистам? Пресловутый вопрос о признании Европой советской власти? Так именно мотивировала на последнем съезде в январе 1924 г. французская социалистическая партия свое предложение советскому правительству прекратить преследования социалистов — это важно для того, чтобы партия могла бы без всяких оговорок и без укоров совести присоединиться к предложению о признании советского правительства Францией. Английская рабочая партия, говорящая о своем новом якобы понимании социализма, не выставляет и этого даже требования… А чешские социал-демократы склонны заподозрить уже и самый факт преследования — и это тогда, когда до нас доходят сообщения о самоубийствах, избиениях и убийствах в Соловках, о чем в 1924 г. поведала миру не зарубежная русская печать, а правительственное сообщение самих большевиков. Мы видим, таким образом, какую большую поправку приходится внести в преждевременное утверждение «Дней»: «прошли те времена, когда большевистские расправы можно было производить втихомолку. Каждая новая волна красного террора вновь и вновь вызывает протесты европейского общественного мнения»[9].

Не имеем ли мы права сказать, что даже социалисты, кончающие самоубийством в ужасных условиях современной ссылки в России, должны знать теперь о бесцельности обращения с призы вами к своим западно-европейским товарищам?

«Ужасы, творящиеся в концентрационных лагерях севера, — писал в 1922 г. упомянутый корреспондент „Голоса России“, — не поддаются описанию. Для человека, не испытавшего и не видевшего их, они могут казаться выдумкой озлобленного человека…» Мы, изо дня в день с ужасом и болью ожидавшие эпилога, которым ныне закончилась трагедия в Соловках, и знаем и понимаем эту кошмарную действительность — для нас это не эксперимент, быть может, полезный, в качестве показательного опыта, для пролетариата Западной Европы… Для нас это свое живое, больное тело. И как мучительно сознавать свое полное бессилие помочь даже словом…

Я не льщу себя надеждой, что моя книга дойдет до тех представителей западно-европейского общественного мнения, которые легко подчас высказывают свои суждения о событиях в России или не зная их, или не желая их понять. Так просто, напр., обвинить зарубежную русскую печать в тенденциозном искажении действительности. Но люди, ответственные за свои слова, не имеют права перед лицом потомства так упрощенно разрешать свои сомнения — прошло то время, когда «грубое насильничество московских правителей» в силу полной отрезанности от России объясняли, по словам Каутского, «буржуазной клеветой».

Примером этих выступлений последнего времени могут служить и статьи верховного комиссара Лиги Наций по делам русских беженцев, обошедшие полгода назад всю европейскую печать. О них мне приходилось писать в «Днях» в своем как бы открытом письме Нансену «Напрасные слова» (20-го июля 1923 г.).

Нансен упрекал западно-европейское общественное мнение в нежелании понять происходящее в России и советовал не ограничиваться «пустыми слухами». «Все понять — все простить»… И этой старой пословицей д-р Нансен пытался дать объяснение тому гнету, который царит на нашей несчастной родине. В революционное время — методы действия не могут быть столь мягки, как в мирное время. Политические гонения были и при старом режиме, который тоже представлял собою олигархию. Теперь Немезида совершает свое историческое отмщение.