Павел Милюков - История второй русской революции

22

«Смертная казнь через расстрел» полагалась «за военную и государственную измену, побег к неприятелю, бегство с поля сражения, самовольное оставление своего места во время боя и уклонение от участия в бою, подговор, подстрекательство или возбуждение к сдаче, к бегству или уклонение от сопротивления противнику, сдача в плен без сопротивления, самовольную отлучку с караула в виду неприятеля, насильственные действия против начальников из офицеров и из солдат, сопротивление исполнению боевых приказов и распоряжений начальников, явные восстания и подстрекательства к ним, нападение на часовых или военный караул, вооруженное им сопротивление и умышленное убийство часового, изнасилование, разбой и грабеж — лишь в войсковом районе армии».

В своей книге о «Деле Корнилова» (Москва, Задруга, 1918, с. 9-14) Керенский высказывает о совещании 16 июля суждения, которые показывают, до какой степени вопросы личного самолюбия заслонили для него существо дела на этом совещании. Он подчеркивает свою терпимость, с которой выслушал доклад Деникина и благодарил его за «смелость откровенно высказать свои суждения». Он объясняет этот жест как способ «избежать скандала», так как «остальные генералы не знали, куда деваться». Впрочем, тут же Керенский оговаривается, что «Деникин только наиболее ярко изложил ту точку зрения, которую про себя разделяли остальные “генералы” Алексеев, Брусилов и Рузский, как более искушенные в разных тонкостях, очень сдерживались, но так и кипели». Отсутствие Корнилова, видимо, принесло ему пользу. Протокол заседания в Ставке сохранился у господина Пронина: опубликование его дало бы более верную картину заседания, нежели та, которая набросана Керенским сквозь призму его собственного настроения.

В своих показаниях перед следственной комиссией Керенский признает, что «в известной степени» совещание 16 июля послужило основанием замены Брусилова Корниловым. Он отмечает, что телеграмма Корнилова, в которой «было некоторое более объективное отношение к солдатской массе и к командному составу», была некоторым просветом на совещании; с другой стороны, «назначение человека с программой Деникина сразу вызвало бы генеральный взрыв во всей солдатской массе». Относительно же разговора в вагоне Керенский отозвался запамятова-нием и недовольно прибавил: «Я никогда не препятствую... даже подпоручику высказывать свое мнение, но это редко имеет какое-либо влияние на последующие события».

Керенский предполагает, что «его и не хотели приглашать».

По сообщению Керенского, назначение это состоялось одновременно с назначением Корнилова 18 июля, то есть до получения его условий.

«На фоне разыгравшихся потом событий, — признает Керенский в комментариях к своему показанию (с. 23), — эти кондиции (составленные Завойко) делают впечатление далеко не такое наивное, как 20 июля 1917 г. Тогда, если бы отнестись к ним серьезно, официальное обсуждение этого “ультиматума” ген. Корнилова... должно было повлечь за собой... немедленное устранение К... от должности с преданием суду по законам военного времени»... «Я признаю себя виновным, что не настоял до конца на немедленном тогда же смещении К., но... тогда было такое страшное время» (с. 26). Ознакомившись с телеграммой Корнилова, Савинков сказал, что «видит в этом выступлении опять влияние вредных авантюристов, ютящихся около генерала, и что после соответствующего объяснения Корнилов поймет свою ошибку».

Образ жизни.

Весь этот эпизод с восстанием полуботковцев описан по официальным данным.

См.: Керенский А. Ф. Дело Корнилова, с. 43. Вся эта часть моей истории, включая и корниловское восстание, была написана в феврале 1918 г. С книгой Керенского я имел возможность ознакомиться только в августе того же года. Книга эта содержит исправленные самим Керенским уже после переворота его показания следственной комиссии, данные в начале октября 1917 г. и «приведенные в окончательный вид» без изменения «смысла и тона показания». К тексту показаний Керенский присоединил довольно обширный комментарий, имеющий целью в систематизированной форме изложить его взгляд на события и дополнить показания новыми фактическими данными. Как первоначальные показания, так и комментарий имеют характер апологии и носят весьма субъективный характер. Однако сам этот субъективизм дает материал для оценки лица, ведущего здесь свою собственную защиту перед потомством. Помимо этого, книга Керенского содержит много фактических указаний, допускающих проверку и имеющих всю ценность свидетельского показания. Материал того и другого рода, субъективный и объективный, не прибавил ничего существенного к тому, что уже было мне известно при составлении моего первоначального изложения. Мне, таким образом, не пришлось вносить в это изложение сколько-нибудь существенных изменений. Но все ценные данные книги Керенского мной внесены в текст или в примечания со ссылками на автора при подготовке моей книги для киевского издания в октябре — ноябре 1918 г. Перед изданием книги в Софии я имел возможность использовать часть мемуаров В. Н. Львова, напечатанную в «Последних новостях».

В воспоминаниях В. Н. Львова имеется указание, что приблизительно в это время Керенский, «проходя мимо меня, как-то быстро проговорил: «Теперь мне надо быть верховным главнокомандующим».

Нужно вспомнить, что 14 сентября Керенский перед демократическим совещанием в тех же самых выражениях излагал свои возражения не то тем, кто ему грозил переворотом, не то тем, кто еще в июне 1917 г. предлагал устроить переворот ему самому (см. ниже).

Летом 1921 г. в Париже я получил косвенное подтверждение того, что в первых числах августа план Корнилова или его руководителей уже был составлен. В эти дни Завойко был послан Корниловым с «приказом» к генералу Каледину, о чем сообщил в вагоне своему спутнику, с которым ехал до Ростова. О содержании приказа легко догадаться по последующим событиям.

Лично от Корнилова я дважды при свидании в Москве 13 августа 1917 г. и в начале февраля 1918 г. в Ростове, за несколько дней до ухода Добровольческой армии, слышал тот самый вариант его разговора 3 августа, который он рассказывает в своем показании. Керенский, по его словам, прямо поставил ему вопрос, не полагает ли он, что ему, Керенскому, следует уйти от власти, и выслушал изложенный в тексте ответ. Знающим психологию Керенского известно, что он любил прибегать к такого рода искушающим вопросам.

Дело Корнилова, с. 52-53.

Эта часть разговора рассказана мне двукратно самим Корниловым.

Центральный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов, исполнительный комитет крестьянских депутатов, исполнительный комитет объединенных общественных организаций, кооперативные организации, представители фронтовых и армейских организаций и солдатская секция Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, Центральный комитет Всероссийского Союза увечных воинов, исполнительный комитет петроградского Союза увечных воинов, представители Всероссийского Союза земств и городов, Центральный Союз служащих правительственных, общественных и частных учреждений, Всероссийский железнодорожный учредительный съезд и большинство представителей городских самоуправлений.

В своих показаниях (с. 67) Керенский заявляет, что «доклад в конверте до него не дошел». Этим он объясняет, почему о докладе ничего не было сообщено Временному правительству, а заслушана была «с согласия Корнилова» первая редакция доклада. Было бы все-таки интересно выяснить судьбу запечатанного конверта, «немедленно отосланного» Керенскому в полночь на 11 августа.

В своих комментариях к показаниям (с. 69) Керенский косвенно признал намеренность этих своих жестов. «После, когда корниловское выступление совершилось, — говорит он тут, — мне один из к.-д. сказал: “Только теперь мы поняли занятую вами вообще на Московском совещании позицию, ваш тон, а тогда нам казались непонятными ваши угрозы в правую сторону”».

В своих комментариях Керенский прямо цитирует эту часть речи как угрозу по адресу «корниловщины».