Иван Божерянов - Легенды старого Петербурга (сборник)

Для полноты гастрономического очерка приведем дневник или, вернее, путеводитель по всем лучшим петербургским ресторациям, веденный за шестьдесят лет тому назад: «1 июня 1829 года обедал в гостинице Гейде, на Васильевском острову, в Кадетской линии, — русских почти здесь не видно, все иностранцы. Обед дешевый, два рубля ассигнации, но пирожного не дают никакого и ни за какие деньги. Странный обычай! В салат кладут мало масла и много уксуса. 2 июня. Обедал в немецкой ресторации Клея, на Невском проспекте. Старое и закопченое заведение. Больше всего немцы; вина пьют мало, зато много пива. Обед дешев; мне подали лафиту в 1 рубль; у меня после этого два дня болел живот. 3 июня обед у Дюме. По качеству обед этот самый дешевый и самый лучший из всех обедов в петербургских ресторациях. Дюме имеет исключительную привилегию — наполнять желудки петербургских львов и денди. 4 июня. Обед в итальянском вкусе у Александра, или Signor Alessandro, по Мойке, у Полицейского моста. Здесь немцев не бывает, а более итальянцы и французы. Впрочем, вообще посетителей немного. Он принимает только хорошо знакомых ему людей, изготовляя более обеды для отпуска на дома. Макароны и стофато превосходны! У него прислуживала русская девушка Марья, переименованная в Марианну; самоучкой она выучилась прекрасно говорить по-французски и по-итальянски. 5-го. Обед у Леграна, бывший Фельета, в Большой Морской. Обед хорош, в прошлом году нельзя было обедать здесь два раза сряду, потому что все было одно и то же. В нынешнем году обед за три рубля ассигнациями здесь прекрасный и разнообразный. Сервизы и все принадлежности — прелесть. Прислуживают исключительно татары во фраках. 6 июня. Превосходный обед у Сен-Жоржа, по Мойке (теперь Донон), почти против Alessandro. Домик на дворе деревянный, просто, но со вкусом убранный. Каждый посетитель занимает особую комнату; при доме сад; на балконе обедать прелесть; сервизы превосходные, вино отличное. Обед и три и пять рублей ассигнациями. 7 июня нигде не обедал, потому что неосторожно позавтракал и испортил аппетит. По дороге к Alessandro, тоже на Мойке, есть маленькая лавка Диаманта, в которой подаются страсбургские пироги, ветчина и проч. Здесь обедать нельзя, но можно брать на дом. По просьбе хозяин позволил мне позавтракать. Кушанья у него превосходны, г. Диаман — золотой мастер. Лавка его напоминает мне парижские guinguettes[135] (маленькие трактиры). 8 июня. Обедал у Simon Grand Jean[136] по Большой Конюшенной. Обед хорош, но нестерпим запах от кухни. 9 июня. Обедал у Кулона. Дюме лучше и дешевле. Впрочем, здесь больше обеды для живущих в самой гостинице; вино прекрасное. 10 июня. Обед у Отто; вкусный, сытный и дешевый; из дешевых обедов лучше едва ли можно сыскать в Петербурге».

В тридцатых и сороковых годах Петербург в Великом посту славился своими постными яствами, подаваемыми в наших русских ресторанах, даже немецких кафе-ресторанах. Так, в «Строгановском» трактире, на Невском, близ Полицейского моста, посещаемом биржевыми и береговыми калашниковскими купцами, обеденная трапеза, на первой и Страстной неделях поста, ничем не отличалась от строго монастырской, и в эти дни в этом трактире рыбной пищи достать нельзя было ни за какие деньги, и весь обед ограничивался одними грибными блюдами. Зато в перечне последних находились такие, которые теперь совсем позабыты. Так, в то время известны были: грибы, гретые с луком, капуста шатковая с грибами, грибы в тесте, галушки грибяные, грибы холодные под хреном, грузди с маслом, грузди, гретые с соком. Кроме грибов, в обеденную карту входили горохи и кисели; первые были: мятые, битые, цеженые; вторые — ягодные, овсяные и гороховые с патокой, сытой и миндальным молоком. Чай в эти дни пили с изюмом и медом, варили и сбитень для постников. В остальные недели поста, когда уже некоторые ели рыбу, в числе рыбных блюд подавали там очень вкусную «прикрошку тельную» — нечто вроде котлет, затем — не менее лакомый «кавардак», род окрошки из разных рыб, кашу из семги, визигу с хреном, стерляжий присол, схаб белужий паровой, щуку-колодку, рассольный сиг, уху карасевую на сковородке и т. д. Из любопытной карты кафе-ресторана И.И. Излера, помещавшегося тоже на Невском, в доме Армянской церкви[137], видим, что в Великий пост здесь пекли особенные пирожки — растегаи, которые у нас вошли в моду в 1807 г., когда в Москве цыганка Стеша своим соловьиным голосом действовала на сердце и карманы своих слушателей и поклонников: особенно хорошо она пела романс «Сарафанчик-растеганчик»; в честь последнего и стали печь растегаи. Вот недельная карта излеровских пирожков. Воскресенье: 1) растегаи излеровские, 2) скоромные, 3) безопасные, 4) музыкальные (скоромные); понедельник: 5) с рыбкой-с! 6) с живыми картинками (скоромные), 7) успокоительные, 8) без танцев (скоромные); вторник: 9) с вариациями, 10) просто прелесть! 11) на здоровье, 12) мал золотник, да дорог! среда: 13) без рыбы, но со вкусом! 14) с загадкой? 15) любо и дешево! (скоромные), 16) с боровичками; четверг: 17) астрономические, 18) на всех правах пирога, 19) концертные, 20) с фиоритурой (скоромные); пятница: 21) настоящие русские, 22) нескучные, 23) в добрый час, 24) бодрые; суббота: 25) пчелка или что в рот, то спасибо! 26) фельетон без писем (скоромные), 27) повтори, 28) без рассказов (скоромные). Сверх того, всякий день приготовлялись особые пирожки под названием: «кларнетист-солист» и «вечера Новой-Деревни» (скоромные). Цена на эти пирожки была 10 и 5 копеек. Вся наша знать ходила есть к Излеру его пирожки. Эти пирожки носили название «утренних».

Весной 1791 г. в Петербурге только и говорили о приготовлениях к празднеству, которое устраивает для императрицы, для двора и для всего города князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический. Все знали, что светлейший князь не любит делать дела в половину, и никто не сомневался, что праздник выйдет истинно царский. Приготовления производились в Таврическом дворце, бывшем тогда собственностью Потемкина. Он и выстроен был по его предложению, а потом Екатерина тотчас же подарила его князю; но князь почему-то владел им недолго. Сделав несколько переделок и перемен и в самом здании, и в примыкавшем к нему прекрасном саду, он продал дворец императрице же за четыреста шестьдесят тысяч рублей. А когда теперь, в феврале 1791 г., Потемкин прибыл из Ясс, увенчанный новыми лаврами[138], предшествуемый громкою славою новых блестящих побед, и Екатерина, в числе других милостей и наград, пожелала выстроить для него дом, — «великолепный князь Тавриды» попросил опять Таврический дворец. Он, разумеется, его получил, получив еще, кроме того, богатейшее платье, все украшенное драгоценными каменьями и стоившее двести тысяч рублей. Казалось бы, что все эти знаки несомненного к нему расположения императрицы должны были искренно утешить и вполне удовлетворить Потемкина, но он и приехал в Петербург каким-то странным, и вел себя тут страннее, чем когда-либо. То блестящий, пышный, разодетый, отягощенный бриллиантами, сверкавшими на его камзоле, где только можно было им сверкать, являлся он на пиры и балы, которыми взапуски, наперебой старались угощать его низко кланявшиеся, угождавшие и льстившие ему вельможи; то сам он затевал какие-нибудь потехи и увеселения, безумно сорил деньгами, тщеславно щеголял своей роскошью, прихотничал, капризничал; то запирался дома и, лежа на диване, нечесанный, растрепанный, в халате и раззолоченных туфлях на босую ногу, молчаливо и угрюмо играл в шахматы или карты со своими родственниками и приближенными; то, наконец, запирался ото всех, не пускал к себе никого и целые дни проводил в своей комнате, занимаясь там Бог знает чем. Веселым в это время видели его редко, даже на самых веселых праздниках. Большею же частию он был задумчив и грустен или мрачен и сердит, как человек, недовольный не только всем окружающим его, но и самим собою. Его, видимо, что-то грызло, что-то подтачивало; на сердце его, несомненно, лежала какая-то глубокая скорбь. Было ли это инстинктивное предчувствие еще неведомой, но грозной для него и уже близкой катастрофы? Проистекало ли это от пресыщения жизнью, которая, действительно, дала ему все, что могла дать? Или, наконец, единственною причиною княжеской скорби была та надоедливая, невыносимая зубная боль, на которую он не раз в это время жаловался своим приближенным, говоря, что не выедет из Петербурга, пока не выдернет этого скверного зуба. Зубная боль Григория Александровича, олицетворявшаяся, как известно, в персоне графа Платона Александровича Зубова, должна была быть в самом деле невыносимой для надменного, самолюбивого и честолюбивого временщика, так долго не знавшего себе соперников, так долго красовавшегося в гордом одиночестве на вершине своего величия. «Матушка, всемилостивейшая государыня! Матушка родная! — писал Потемкин к Екатерине еще из Ясс, при первом известии о возвышении Зубова. — При обстоятельствах, вас отягощающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех? Каково слышать мне со всех сторон нелепые новости и не знать: верить ли, или нет? Забота в такой неизвестности погрузила меня в несказанную слабость. Лишась сна и пищи, я хуже младенца. Все видят мое изнурение. Ехать в Херсон, сколь ни нужно, не могу двинуться. Ежели моя жизнь чего-нибудь стоит, то в подобных обстоятельствах скажите только, что вы здоровы».