Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой

- Чтобы я мог тебя встретить в Гродно - мне никак не приходило в голову!

- Помилуй, а где же я должен бы быть?

- Я воображал, что ты весело проводишь время в Варшаве или в деревне.

Воина в ответ засвистал обрывок какой-то минорной мелодии.

- Я еще весной проиграл Миончинскому последнюю душу из Заторов. Все пошло к черту - с треском, как писал мне мой поверенный. А в Варшаве мне тоже незачем было торчать. Там уже пахнет мертвечинкой и остались одни старые ханжи, состоящие на поклонении при отце примасе, проливающие слезы кредиторы банкрота Теппера да городская шушера. Пустыня, говорю тебе! Дукат там такая же редкость, как девичья невинность в Гродно. Водятся они кой у кого, у Игельстрема, но и тот после выборов не так уж щедр. Представь себе, в последнее время мне уже не хотели больше отпускать в кредит у Яшовича ни одной бутылки. О времена, о нравы! - как стонет наш дружище Стась, когда Сиверс отказывает ему в авансе. А посему я покинул неблагодарный град и вот блаженствую в этом гродненском раю.

- Мне говорили, что ты стал советником кого-то из знатных вельмож.

- Я не люблю ни питаться огрызками с барского стола, ни держаться за ручку господской двери. Живу по-прежнему - как всегда, обожаю женщин, вино и золото. Вот и сейчас предвкушаю удовольствие хорошо поужинать во славу покровителя и, если повезет, выиграть в "фараон" малую толику дукатов.

- Так это торжество в честь Сиверса?

- Ты спрашиваешь, точно с луны свалился.

- Я приехал только сегодня утром, весь день проспал, а вечером меня забрал с собой старый товарищ, привез сюда, сам куда-то запропастился... Теперь я встретил тебя, - и больше ничего не знаю.

- Ну, коли так, заруби себе на носу: сегодня седмица после именин Сиверса. В честь сего, а также для выражения признательности за благополучное проведение союзного, или, как говорится громко, "альянского", договора мы будем веселиться до рассвета. Запомни хорошенько этот четверг первого августа 1793 года.

- А кто же тратится так усердно на эти празднества?

- Пулаский, волынский депутат и маршал-предводитель Тарговицы. Не беспокойся, однако, почтенный шляхтич не останется в накладе, все расходы ему вернутся, с немалой лихвой, из посольской казны. Наши заправилы сейма всегда очень щедры за чужой счет.

- Я с удовольствием полюбуюсь на деятелей конфедерации.

- К сожалению, самого цвета, пресвятой троицы ты уж не увидишь. Говорят, что из дому, который должен скоро рухнуть, прежде всего улетают птицы. Может быть, потому Щенсный-Потоцкий наслаждается в Гамбурге дорого оплаченными ласками мадам фон Витт, Браницкий в Петербурге обивает пороги графа Зубова, а Ржевуский зарылся в деревне - учит корчмарей, как лучше спаивать мужиков, и пишет ученые трактаты для своих экономов о том, как драть шкуру с крепостных. Иногда, впрочем, он появляется в Гродно, особенно когда ему пригрозят военным постоем или чем-нибудь подобным, наговорит кислых слов пруссакам и королю, наплачется на упадок духа свободы и, умилостивив Сиверса, исчезает опять с горизонта. Мелкоты же тарговицкой достаточно, - насмотришься. Кишат, как пчелы, над посольским медом. Нынче это самая многолюдная фракция.

- Есть еще в Речи Посполитой и честные! - воскликнул Заремба с таким жаром, что Воина внимательно оглянулся кругом и шепнул ему на ухо:

- Смотри, не откровенничай на людях. Здесь стены имеют уши. Особенно личность "покровителя" и августейшей "союзницы" неприкосновенны, каждое слово будет доложено. Пожалуй, я один еще пользуюсь привилегией говорить, что мне нравится, потому что меня знают все как игрока и пьяницу. И так немало уж неосторожных сгинуло потом куда-то бесследно...

- Ты рассказываешь что-то невероятное. А где же свобода? Где же конституция?

- Пока что в закладе у Сиверса. Идем скорей, а то займут все лучшие места.

Молодые люди догнали гостей, собравшихся на берегу Городничанки и восторгавшихся совершенно неожиданным зрелищем.

На краю причудливо изрезанного и заросшего кустарником оврага, по дну которого, булькая, струилась речонка, возвышался увенчанный куполом турецкий шатер в желтую и зеленую полосу, подшитый алым кумачом, с шикарно сервированным огромным столом посередине, сгибавшимся от тяжести серебра, фарфора, хрусталя и алебастровых урн, державших в плену многочисленные огни. А рядом с ним, на холмистом берегу и в искусственно насаженных розовых рощицах стояли приземистые китайские пагоды с загнутыми кверху крышами из зеленой соломы, покоящиеся на позолоченных, обвитых гирляндами из цветов драконах. Каждая пагода была приготовлена только на десять персон и сверкала серебром, канделябрами из позолоченной бронзы и фарфора филигранной аугсбургской работы, украшавшими столы.

- В самом деле, необыкновенное зрелище! - похвалил сам Сиверс, а за ним и другие наперебой пели дифирамбы удачной идее маршала.

Пулаский, очень довольный всеобщим одобрением, то и дело откидывал назад белые разрезные рукава своего кунтуша и широким жестом приглашал к столам, самолично рассаживая дам и гостей по знатнее.

Первым в шатре усадил он Сиверса, вокруг него заняли места послы соседних держав, влиятельные дамы, епископы, министры Речи Посполитой и наиболее влиятельные депутаты сейма. Остальные гости заняли пагоды, составляя компании сообразно симпатиям, связям и дружеским отношениям.

Воина повел Зарембу в знакомую компанию и сел рядом с ним, чтобы поболтать без стеснения. Но он не мог, однако, уберечь его от пристальных женских взглядов и вызывающих улыбок.

- Предсказываю тебе большой успех у женщин, - шепнул он, с искренним восхищением любуясь его смелой мужской красотой.

- Столько же о нем забочусь, сколько о прошлогоднем снеге.

Покраснел, однако.

- Значит, не забыта еще красавица Иза?

Север сдвинул брови, словно что-то его больно кольнуло.

- Красавица камергерша, - продолжал Воина, - сидит в шатре. Ты не заметил?

- Не интересовался, - ответил Север сквозь зубы.

- Это мой закадычный друг, многоуважаемейшая пани подкоморша! представил его Воина сидевшей рядом шикарной даме.

Карлик-негритенок, похожий на черную обезьяну, стоял за ее стулом, держа в руках шаль и разные туалетные аксессуары.

Пани подкоморша обмахивалась веером, внимательно и, видимо, опытным глазом рассматривала в то же время Севера. Пани подкоморша была особа уже в летах, но еще очень недурна собой, с пышно развитым и так глубоко обнаженным бюстом, что Заремба не знал, куда ему деть глаза.

- Вдова, несколько тысяч душ в австрийском кордоне, вся жизнь в амурах и щедрая для своих друзей, - посвящал его шепотом Воина, забавляясь его смущением.

- Подержите, пожалуйста, сударь!

Голос у подкоморши был низкий, очень приятный, по-французски она говорила с бердичевским акцентом. Заремба с трепетом взял в руки веер, весь из кружев, пронизанных золотом. Немного спустя она бросила ему перчатки, разрисованные цветными миниатюрами на весьма фривольные мифологические темы, и, взяв из руки негритенка агатовый флакон, серебряное зеркальце и осыпанную драгоценными каменьями пудреницу, напудрила лицо, надушилась и проговорила вполголоса:

- Я вас не встречала ни на каких ассамблеях.

- Я только сегодня приехал, - ответил Север, удивленный ее туалетным ритуалом и бесцеремонностью.

Пани подкоморша улыбнулась, сверкнув двумя ослепительными рядами зубов, и спросила, пристально вглядываясь в него сильно подведенными глазами:

- Вы какого полка?

Заремба удивился ее проницательности, помедлил, однако, с ответом.

- Я узнаю солдата под всяким костюмом и ни когда не ошибусь. А в каком вы чине? - не отставала подкоморша.

Заремба старался отделаться от нее уклончивыми шутками. Воина шепнул ему опять на ухо:

- Предупреждаю тебя, что сии столь аппетитно пространные и столь многообещающие латифундии состоят уже, вкупе с борами, лесами и границами, во временной аренде...

Не успев еще докончить, он прыснул со смеху. Пани подкоморша сдвинула, подозрительно насторожившись, соболиные брови; к счастью, однако, поднялся большой шум, так как появился пан Боровский, а за ним, вся в белом, целая когорта поваренков с огромными серебряными подносами в руках, блюдами, пузатыми мисками, кастрюлями и лотками, дымящимися благовонным паром; другие, в зеленых охотничьих куртках, несли вина в бутылках, кувшинах, жбанах, древних, обросших мхом графинах, запечатанных сургучом, помеченных черными крестами; третьи, в красных фраках, белых чулках и взбитых прическах, тащили позолоченные погребцы с ликерами, наливками, вкусными лакомствами на закуску; в самом конце шли рослые паюки, которые стали позади послушной шеренгой, с полотенцами в руках наготове. Пан Боровский, как опытный в своем деле вождь, дал безмолвный сигнал, и пир начался.

Музыка доносилась откуда-то издали тихими, ласкающими волнами вместе с ароматом сена и вянущих цветов.