Григорий Померанц - По ту сторону своей идеи

Первое возражение было высказано с позиций православного фундаментализма: "Проповеди пророков, которые вы упоминали, - сказал о. Андрей

Кураев, - строятся на том, что Бог им сказал: "Я не вот это. И вот так обо Мне думать нельзя". Когда даосская традиция утверждает, что инь и ян едины, едины добро и зло, свет и тьма, а апостол Иоанн утверждает нечто противоположное: "Бог есть свет, и нет никакой тьмы", - нельзя не замечать несовместимость этих позиций. Когда начинается диалог между религиями, очень важно не выпасть из диалога с Богом, в котором Бог не только пассивен, не только претерпевает наши умствования, но все-таки способен их и скорректировать".

Здecь просматривается дoвольнo обычная некорректность в понимании Дальнего Востока, которую хочется сразу же разъяснить. Архаическое значение слова инь - влагалище, ян - член детородный. На этой основе наслаивались ассоциации: женское и мужское, текучее и твердое, воды и горы (отсюда символика дальневосточного пейзажа), тьма и свет. В таком контексте тьма и свет - просто ночь и день, без нравственной оценки. Ночь после жаркого дня может быть нежной, ласковой, желанным отдыхом от труда, от битвы. Нельзя путать метафорику Библии с фактами. Для китайца белое - знак траура, для европейца - знак невинности. Это не свойства цвета, это условности культуры.

С первой путаницей связана вторая: смешение философско-религиозного выхода за противоположность добра и зла с безнравственностью. Пушкинский Пимен пишет свою летопись, "добру и злу внимая равнодушно". Это иногда прямая обязанность историка, философа и богослова.

Бог Библии поддерживает различие добра и зла в людях, но сам по ту сторону наших представлений о добре и зле. Ответ Бога Иову - вознесение Иова на высоту, где вопросы Иова не получают ответа, а просто исчезают. Высота Божьего ответа, глубина Божьего бытия (слова "высота" и "глубина" здесь равноценны) - абсолютное благо. На глубине бытия зла нет, писал Августин. Но нет там и добра как противоположности злу. И на последней глубине апофатического (негативного) богословия, когда Бог описывается отрицанием всех его предикатов - в том числе благости, - христианство приближается к восточным религиям.

Однако о. Андрей не упоминает апофатики. Он остается на почве катафатического (положительного) богословия, близкого к катехизису. В рамках такого богословия можно было бы с ним согласиться. Но, к сожалению, слова, приписываемые непосредственно Богу, противоречат друг другу. К сожалению, мысль изреченная есть ложь; всякое слово не только выражает, но искажает мысль. И чем сложнее предмет, тем труднее назвать его. Точно можно назвать корову. Нельзя точно высказаться о Боге или передать Божью мысль. Духовный посыл, пройдя через сознание пророка, приобретает отпечаток личности, языка и культуры, а они различны. И выходит, что Бог говорил иногда одно, иногда другое.

Вполне логичен только мусульманский фундаментализм. Коран признается предвечным, созданным до неба и земли и только продиктованным Мохаммеду с некоторым опозданием. Поэтому каждое слово Корана незыблемо. Напротив, христианское предание сложнее. Оно включает и Ветхий и Новый Завет. Христос не отменял Закона, данного Моисею. Он прямо завещал строго выполнять Закон. Закон нарушил апостол Павел, упразднив обычаи, мешавшие пропаганде среди язычников, и оправдал это принципом, вошедшим в Новый Завет: "Буква мертва, только дух животворит".

Авторитет Христа выше авторитета св. Павла; но если прав Павел и он действовал в духе Христа, то утверждено святое сомнение в "букве", в словах Святого Закона. Это святое сомнение развил наш современник (или, по крайней мере, мой современник: он умер в 1938 г.): "То, что написано Святым Духом, можно прочесть только Святым Духом". Слова св. Силуана не очень далеки от джайнской притчи о слепых, ощупывающих слона и не способных познать слона в целом. Догмы разных течений могут быть поняты как отождествление слона с его хоботом, ногами, брюхом, клыками. Они не ложны, но неполны, и Святой Дух просвечивает во всех. И во всех он не каждому дается.

Вторая серия возражений была высказана мне с позиций "гумилевского фундаментализма". Принцип его провозгласил Владимир Леонидович Махнач: "Я напомню о неприятной категории, введенной в науку Львом Николаевичем Гумилевым и разрабатывавшейся потом мною. Категория - антисистема, то есть религиозно-идеологическая система, разрушительная для социума и этноса. Я убежден, что все синкретические эффекты суть антисистемы.

Я всю жизнь был сторонником глубочайшего уважения религиозного диалога и мог всегда вести диалог с католиком, мусульманином, иудеем, буддистом (видимо, на бытовом уровне. - Г. П.).

Все это опробовано в моей жизни. Но я твердо говорю студентам: господа, все это так, но если вы слышите от человека, что он христианин и буддист одновременно, перед вами злодей или в лучшем случае дурак, наслушавшийся злодея. Потому что каждая подобная конструкция достигается ценой изначальной лжи, а следовательно, предполагает и разрешает ложь и впоследствии. По Гумилеву, это внутренняя разрешенность лжи, как у каких-нибудь альбигойцев. Но она дается только ценой изначальной лжи, без чего совмещение несовместимого просто невозможно. Христиане - материалисты. Мир - реальное творение Божье. Для последовательного буддиста мир - это Майя (иллюзия). И это никак невозможно примирить, хотя можно относиться при этом к буддисту с искренней симпатией и жить с ним не только в мире, но и в дружбе".

Я не думаю, что Владимир Леонидович сознательно оскорблял память Рамакришны и Вивекананды, почитавших и Будду, и Христа, и Дургу; он просто не вспомнил о них. Но дело не только в этом частном примере. В схему Гумилева-Махнача не помещается опыт целых континентов. Традиционный японец одновременно исповедует буддизм и синтоизм. Если буддийский бонза заедет на свадьбу, его могут побить. Свадьбу играют с жрецом синто, а на похороны приглашают буддийского монаха. Кроме того, по крайней мере в период Токугава (XVII-XIX вв.), каждый японец обязан был освоить основы конфуцианской морали. Примерно такое же положение существовало в традиционном Китае. Оно было закреплено в XV в. императорским эдиктом, признавшим Великого мудреца Куна (Кунфуцзы), мудреца Лао (Лаоцзы) и Будду небесными покровителями империи. Социум и этнос от этого не пострадали.

Синкретизм много веков существовал в Индии. Закончился он поглощением буддизма индуизмом, впитавшим в себя, в свою очередь, ряд элементов буддизма. В Тибете дело шло иначе, завершившись поглощением местных традиций буддизмом и формированием особой формы буддизма-ламаизма. Вообще двоеверие не извращение, а естественная форма религии, рассматриваемой не как застывшая догматическая система, а как процесс. Двоеверие веками существовало в России и привело к тому, что порося перекрестили в карася и он стал постным. Я имею в виду березовые ветки на Троицу, крашеные яйца на Пасху, поминки. В Якутии двоеверие сохранялось еще при В. Н. Короленко. Шаманизм назывался черной верой, православие - белой. Двоеверие существовало и в ранней Византии, в результате чего митраистский праздник солнцеворота перекрестили в Рождество Христово и ввели почитание икон. Плетью обуха не перешибешь!

Средиземноморские народы, прошедшие через эллинизм, не могли почитать Бога без зримого образа. Попытки иконоборчества (и в VIII в., и в XVI b.) неизменно проваливались там, где традиции эллинско-римской культуры были очень сильны, и почитание икон восстанавливалось с большой кровью. Хотя о. Андрей не даст мне солгать: ни Иисус Христос, ни апостол Павел не отменяли заповеди "не сотвори себе кумира", и на прямое слово Бога, как Его не следует почитать, церковь попросту закрыла глаза.

Наконец помимо массового, народного синкретизма существует еще взгляд мистиков поверх догматических различий, как у суфиев. Суфизм создал замечательную традицию поэтического подступа к целостной истине. Трактовать эту традицию как внутренне ложную, по-моему, немыслимо. Сопротивляется непосредственное эстетическое чувство: то, что возвышенно прекрасно, не может быть ложным. "Мир красота спасет", - сказал князь Мышкин. И невозможно отрицать, что суфизм резко отходит от ортодоксального ислама в сторону метаконфессиональности. Особенно отчетливо это выражено у аль-Халладжа (X в.): "Я глубоко размышлял над всеми религиями и нашел, что они многочисленные ветви ствола, имеющего один корень. Не требуй от человека, чтобы он исповедовал определенную веру, ибо в этом случае он лишь отдалится от своего прочного корня. А ведь корень (то есть Бог. - Г. П.) ищет человека и указывает ему величие и значение всего, и лишь тогда человек их сознает"3.

Вера аль-Халладжа - не конструкция, созданная умом. Это умозрение, основанное на мистическом опыте. Аль-Халладж пережил свое единство с "корнем", и его вопль экстаза "Я - истина" был таким же кощунством для правоверных, как слова Христа "Я есмь истина", "Я и Отец одно", и привел к тому же: к мучительной казни. Суфизм вынужден был ограничить себя, не допускать публичных признаний такого рода. Но идея единого корня осталась на грани разрешенного и запрещенного, и мы находим ее высказанной и позже, у Ибн аль-Араби, у Джалаледдина Руми. Ограничусь тремя фрагментами из Араби.