Себастьян Хаффнер - Пруссия без легенд

Внутриполитическая атмосфера империи Бисмарка в ее первые двадцать лет была недоброй и удушливой, и сам Бисмарк, при всей высоте своей власти и славы, явно стал жестче в эти двадцать лет. Оба явления объясняются тем, что прусские расчеты Бисмарка при основании империи не оправдались, и что империя, вместо того, чтобы стать большой Пруссией, стала развивать свою собственную непрусскую жизнь и переросла Пруссию. Бисмарк противился этому, упорно и изобретательно, в том числе жестоко, но напрасно. Его создание было сильнее его. Тем не менее, пока Бисмарк оставался на своем посту, продолжала существовать и Пруссия. Внутреннюю политику Бисмарка между 1871 и 1890 годами можно свести к простой формуле: в ней выражается в последний раз сопротивление Пруссии восходить в Германии — напрасное сопротивление. Это был последний, долгий и несчастливый арьергардный бой Пруссии.

Внутреннюю политику Бисмарка после 1871 года мало кто одобрял, а его внешнюю политику тем более. Известно, что Бисмарк поразил весь мир тем, что он после восьми лет бурной, богатой кризисами, в постоянной готовности к войне политики бонапартистского стиля превратился в миролюбивого политика. Он в течение двадцати лет хранил и лелеял мир в Европе с тем же осмотрительным, хладнокровно просчитанным мастерством — и можно сказать: с той же страстностью, с которой он до этого проводил в жизнь расширение Пруссии и решение немецкого вопроса в прусском смысле. Однажды, в 1878 году он как "честный маклер" предотвратил непосредственную угрозу европейской войны; и он всегда настаивал на том, что война не даст германской Империи больше ничего, что можно было бы "завоевать мечом". "Мы стали самодостаточным государством". Когда он говорил "мы", то Бисмарк однако подразумевал всегда "Пруссию", и если неутешительные результаты его внутренней политики приписывают его упрямому пруссачеству, то тогда следует этому пруссачеству записать в заслуги и успехи его внешней политики.

Собственно Пруссия после 1871 года была самодостаточным и более чем самодостаточным государством, для Пруссии действительно нечего было больше завоевывать мечом. Она уже проглотила больше, чем могла переварить, она была сытой и сверхсытой, и её интересы простирались теперь не далее покоя и мира. Если снова говорить словами Бисмарка, то для Пруссии теперь "немецкие часы были правильно выставлены на сто лет вперед"; основание империи было — еще цитата из Бисмарка — "предельным, что мы могли требовать от Европы". Интересы Пруссии, бывшие для Бисмарка на протяжении всей его жизни собственно путеводной звездой его политики, действовали во внешней политике Империи тормозом до тех пор, пока Бисмарк служил рейхсканцлером. Поскольку Пруссия была насыщена, то и Империя должна была вести себя как самодостаточное государство — чего в действительности не было. После ухода Бисмарка это тотчас же проявилось. Как национальное государство Германская Империя не была насыщенной, поскольку миллионы немцев все еще оставались вне её пределов. В качестве же империи — то есть свежеиспеченной великой державы и негласной господствующей державы Европы — было совершенно невозможнол предвидеть, где она сможет найти границы её тщеславия. "Мировая держава" и "мировая политика" уже стучались в двери, "жизненное пространство" было на расстоянии только лишь двух поколений. До тех пор, пока Бисмарк — а через Бисмарка Пруссия — определяли внешнюю политику, все это еще крепко держалось в узде. Пруссии было достаточно Германской Империи, какую она создала в 1871 году: поэтому и Германской Империи следовало довольствоваться созданным. Это была внутренняя логика мирной политики Бисмарка, от которой отказались сразу после его отставки. Эта мирная политика Германской Империи в её первые двадцать лет была в сути своей все еще прусской политикой.

Многие иностранные историки, особенно английские, но также и южно-немецкие и австрийские, не желают признать этого. Для них Пруссия стала "источником всех зол", злым демоном Германии и непосредственной причиной катастроф, в которые в первой половине 20-го века Германия столкнула себя и мир. Они приводят два убедительно звучащих аргумента в подтверждение своего мнения.

Во-первых, главным инструментом Германской Империи в обеих мировых войнах 20-го столетия была её армия, а эта армия была, что совершенно правильно, в основном произведением Пруссии и "прусского милитаризма". Но не армия определяла немецкую политику перед обеими мировыми войнами и не она настаивала на войне. От второй войны она даже настоятельно советовала отказаться. Во-вторых, в своей истории Пруссия была захватчиком: в качестве независимого государства, особенно в 18 веке, но в заключение еще раз в 19 веке. Она всегда проводила политику присоединения и экспансии, и эта захватническая традиция, говорится в аргументации далее, была унаследована созданной ею Германской Империей, так сказать привита ей. Первая часть этой аргументации полностью верна, только следует заметить, что политика территориальной экспансии в 18 веке была всеобщей практикой, а Пруссия, кроме того, вследствие своей длительной территориальной раздробленности была вынуждена ей следовать. Вторая и решающая часть аргументации однако является чистой фантазией. Пруссия вообще ничего не "передавала по наследству" Германской Империи и ничего ей не "прививала". Основанием Империи в 1871 году она достигла своей цели и прибыла к концу своей карьеры. С основанием Империи она даже перешла крайние границы своей возможности расширения. И пока у Пруссии было что сказать в Империи, то есть до отставки Бисмарка, то Пруссия в немецкой внешней политике всегда была консервативным и стабилизирующим, тормозящим и оберегающим мир элементом. Естественно не из пацифизма, а из своих трезво просчитанных государственных интересов. Если она хотела оставаться ведущей немецкой силой — а при Бисмарке она еще этого желала — то Германия ни в коем случае не должна была становиться больше, чем она уже была. Но Пруссия уже не могла реально "господствовать" над Германией, как это было, к своему испугу она вдруг обнаружила, что в малом германском рейхе Бисмарка она находится в состоянии постоянной обороны, да, в положении того человека из пословицы, который едет верхом на тигре. В Большой Германии или в немецкой "мировой державе" её положение было бы еще безнадежнее.

Бисмарк видел это и все же даже он не мог ничего больше предотвратить, что вытекало из этого. Внешнеполитически его творение также стало в конце концов сильнее его. После 1871 года уже не было больше прусской внешней политики. Пруссия не была больше самостоятельным субъектом международного права, им теперь была империя; а Германская Империя, хотел того Бисмарк или нет, была ведь уже нечто иное и большее, чем Пруссия: не региональное государство на северо-востоке Европы с ограниченными, обозримыми интересами, а великой державой с интересами во всей Европе, а скоро и за её пределами.

Это проявилось в первый раз во время большого балканского кризиса между Россией и Англией, который в 1878 году угрожал ввергнуть Европу во всеобщую войну. Конгресс, который урегулировал ситуацию, проходил тогда в Берлине, его председателем был Бисмарк, а условия мира зависели от него как от "честного маклера". Германская Империя стала третейским судьей Европы — почетная роль, которую Пруссия никогда не могла играть или даже только желать. Но прусская политика не могла больше проявляться в этой роли. Миротворец Бисмарк должен был пресечь действия победоносной России; и это был конец столетней прусско-русской дружбы и начало германо-русской вражды, у которой впереди также была почти столетняя история. Она вскоре вынудила Бисмарка на следующий шаг: союз с Австрией, на этот наиболее непрусский союз из всех возможных, из которого однако Германская Империя никогда более не смогла выйти.

Совсем не прусской была также и колониальная политика, на которую очень неохотно согласился Бисмарк в восьмидесятые годы под давлением немецких предпринимателей, действовавших в международной сфере, и "социал-империалистической" пропаганды, которые видели в колониях выход из тяжелого экономического кризиса. С Пруссией и с прусскими интересами это вообще не имело ничего общего. Однако Германия стала гораздо сильнее, чем Пруссия, уже при Бисмарке, который все еще думал по-прусски и искал пути притормозить "свою" Германию. После его отставки не было больше никого, кто тормозил бы Германию, и лозунгом стало: "Полный вперед!"

История Германии при Вильгельме II как известно становится весьма захватывающей, драматической историей блеска и нищеты, высотного полета и падения, но мы здесь рассматриваем не историю Германии, а историю Пруссии, и тут мы находим себя, когда достигнута эпоха Вильгельма, в затруднительном положении: ибо вдруг нет больше никакой прусской истории; что было некогда историей Пруссии и что в империи Бисмарка еще представляло определенный контрапункт к немецкой истории, в период времени между 1890 и 1914 годами стало несущественной провинциальной историей. Не то чтобы Пруссия, в особенности западно-немецкая Новопруссия, в которой располагались большие, ныне мощно расцветавшие немецкие индустриальные районы, были отлучены от процесса расцвета мощи Германии при Вильгельме: от индустриальной экспансии, от строительства флота, от "мировой политики". Просто теперь все это не имело ничего общего с Пруссией, с прусским государством, с прусскими традициями. И если есть еще что достойного упоминания о Пруссии в эту эпоху, так это поразительный процесс скрытого отмирания и внутренний раскол. Испытанная сила интеграции прусского государства теперь явно ослабела. Западно-германская Новопруссия восторженно принимала участие в подъеме Германии при Вильгельме, она ощущала себя при этом освобожденной и окрыленной. Но в "Старопруссии", Пруссии 1772 года, в юнкерской и крестьянской стране к востоку от Эльбы, которая в индустриальном государстве Германия неожиданно оказалась пониженной до статуса бедного родственника, вспомнили об утраченном праве первородства, начали культивировать собственный стиль поведения, впали в болезненную, ворчливую и брюзгливую словесную фронду по отношению к новому немецкому бытию, к пышности, к богатству, к мании величия. Кайзер, который столь явно забыл, что он собственно должен быть королем Пруссии, тоже не способствовал смягчению этой критики со стороны юнкерства. Можно понять эту критику. Действительно, в Германии Вильгельма было немало неприглядного хвастовства и чванства выскочек, от которых выгодно отличались старопрусские скромность и солидность. Прусские юнкерские офицеры и солдаты из крестьян действительно некогда поставили на ноги удивительное государство, а без этого государства не было бы Германской Империи, которая нынче столь высокомерно подминала его по себя. Как же это случилось? Разве не прусский премьер-министр собственной персоной наряду с этим должен был быть рейхсканцлером? Теперь вдруг неожиданно рейхсканцлер наряду с этой должностью занимал и должность прусского премьер-министра, в том числе и когда он был баварцем, как князь Хоэнлоэ, или мекленбуржцем, как Бюлов, или отпрыском франкфуртской семьи банкиров, как Бетманн-Хольвег, или снова баварцем, как Гертлинг, или даже членом правящей баденской династии, как принц Макс. Уже стало явно видно, что старая Пруссия, "к востоку от Эльбы [Ostelbien]" — тогда появилось это выражение, — в Германской Империи, которая существовала благодаря ей, в короткие десятилетия превратилась в задворки, в провинцию, в "деревню". Да к тому же она жила за счет империи: её производство зерновых поддерживалось рентабельным только за счет высоких защитных таможенных пошлин, что удорожало хлеб для западно-немецких промышленных рабочих, а хозяйства к востоку от Эльбы, несмотря на это, были все в долгах. Бедная старая Пруссия!