Ирина Галкова - Лесные командировки Соловецкого лагеря в Карело-Мурманском крае. 1929–1931 гг.

Остатки штабеля бревен близ Круглого озера. Фото автора.

О том, как велись лесозаготовки, их свидетель писал так: «На работу заключённые идут до 10 километров. И чем дольше они работают, тем дальше и дальше им приходится ходить: вырубая лес, они с каждым днем отодвигаются от места расположения командировки. В лес заключённые приходят совершенно затемно. Десятники выдают им спички: ими они просвечивают сосны, чтобы узнать, есть ли на сосне клеймо и можно ли рубить ее. Снегу по пояс, и заключённый должен вытоптать вокруг дерева снег. Тридцать пять деревьев он должен срубить, обрубить с них сучья и окорить. А после работы, возвращаясь на командировку, он должен пройти пять-десять километров. Срубить и очистить 35 деревьев – это только основной урок заключённого»[52]. Тяжесть работы, убогие условия проживания, не спасавшие от суровых северных холодов, удаленность от ближайшего пункта медицинской помощи (лазарет отделения, рассчитанный всего на 45 коек, располагался в Кандалакше[53]) быстро приводили к болезни и гибели людей. Немалую опасность представляли и лагерные сотрудники. 

Частые случаи жестокости на командировках в отношении заключенных со стороны охраны и администрации (состоявших наполовину из самих заключенных) зафиксированы как в воспоминаниях, так и в документах ОГПУ. По результатам проверки комиссии Шанина было возбуждено несколько уголовных дел, в том числе «дело надзорсостава к[омандиров]ки Энг-озеро 2 (3 отделение СЛОН) Золотарева и др. в числе 8 чел., систематически истязавших заключенных, в результате чего зарегистрировано было 3 смертных случая»[54]. Не лучше дело обстояло и на лесозаводах. В лагере Ковдского лесозавода №45 заключенных истязали проверенными соловецкими способами, о которых вспоминала дочь учителя заводской школы Елена Божко: «Барак с уголовными преступниками стоял за изгородью. С ними очень плохо обращались: зимой ставили на камень в одном белье и обливали водой или протаскивали на веревке из проруби в прорубь – сама не раз видела с чердака школы»[55]. О поездке на Кандалакшский завод №4 А. М. Шанин докладывал: «Объективная картина режима на Лесозаводе такова: прежде всего Комиссией осмотрен карцер. Это дощатый сарайчик площадью в одну квадратную сажень, без печи, с громадными дырами в потолке, с которого обильно течет вода (в этот день была теплая погода), с одним рядом нар. В этом «помещении» буквально друг на друге в момент прибытия Комиссии находилось 16 полураздетых человек, большинство из которых пробыло там от 7 до 10 суток. (….) Только накануне приезда Комиссии арестованным стали давать кипяток; ранее это считалось излишней роскошью. По поступившим жалобам Комиссией было опрошено 8 человек, туловища и руки которых были покрыты явными даже для неопытного глаза кровоподтеками и ссадинами от избиений»[56]. В материалах комиссии Шанина сохранилась запись показаний одного из заключенных, который рассказывает об издевательствах, чинимых начальником командировки в Кандалакше: «В 3 отделении на к[омандиров]ке «Кандалакша» был начальником некто Евстратов Андрей Самойлович. Здоровый парень, косая сажень в плечах. Этот занимается тем, что «ласкает», как он выражается. «Ведите его сюда, я его обласкаю». А ласкает он всегда здоровенной палкой. Однажды он на к[омандиров]ке «Кандалакша» в своей комнате так «ласкал» одного заключенного, что тот весь в крови лишился сознания. И что больше всего возмутительно – это то, что [как] человек сознательный, [он] выбирал палку с гвоздями»[57]. Смертность на командировках была, судя по всему, очень высокой, и места захоронений умерших там до сих пор не установлены[58]. 

Естественно, что мысли о том, как избежать такой печальной участи, заботили многих заключенных. Побеги с командировок в целом были делом регулярным и имели гораздо больше шансов на успех, чем попытки бежать с Соловецких островов. Недалеко была финская граница, при хорошей подготовке и удачном стечении обстоятельств через несколько недель беглец оказывался в другом государстве. М.М. Розанов писал, что особенно много уходов случилось летом 1930 г. – после проверки Шанинской комиссией и ареста отличавшихся особой жестокостью лагерных охранников строгость надзора заметно упала[59]. Происходили такие случаи в основном летом, и решались на них люди, занятые на более легких работах, чем лесоповал[60].  

С лесозаготовок убегали редко. Такие случаи были чаще актами отчаяния, обреченными на неудачу, чем продуманными и спланированными операциями. Известен, впрочем, и пример удачного побега с лесной командировки Баб-дача – похоже, он стал довольно громким событием для всего лагеря, из уст в уста передававшего рассказ о том, как «несколько заключенных, не выдержав издевательств и истязаний, вооружились топорами, выданными им для работ, обезоружили стражу, разбили кладовую, взяли необходимый запас одежды и продовольствия и, в числе шестнадцати человек из шестидесяти, бывших на командировке, ушли в Финляндию»[61]. Неудачных побегов все же было гораздо больше – беглецов ловила не только лагерная охрана, но и местные крестьяне, которым за поимку беглого УСЛОНовца уплачивалось вознаграждение[62]. 

Однако при всем вышесказанном мемуаристы не раз отмечали меньшую жестокость режима на командировках, чем на островах. Здесь реже бывали случаи открытого садизма, бессмысленного издевательства над людьми, которыми славились Соловки в середине 1920-х годов. Подчинение всего режима производственным целям заставляло ценить человека по меньшей мере как рабочую единицу, необходимую для выполнения плана. Питание на командировке было несколько лучше, для заключенных с образованием и производственными навыками открывалась возможность лагерной «карьеры» в виде работы в отделах на должностях специалистов или в канцелярии управления. С 1930 г. СЛОН прекратил свое существование: теперь он назывался «Соловецкий исправительно-трудовой лагерь ОГПУ»[63]. Наступала эпоха «перековки» – первая фаза существования ГУЛАГа, начинавшего себя выстраивать как огромную систему сосредоточения подневольного трудового ресурса и распределения его по наиболее трудоемким и необжитым участкам государственного проекта индустриализации. 

Лес, заготавливаемый заключенными, имел низкую себестоимость – и потому пользовался повышенным спросом. Однако резкое увеличение поставок дешевого экспортного леса в 1930 г. вызвало резкую реакцию со стороны ведущих мировых держав. С одной стороны,  в условиях начавшегося экономического кризиса выброс на мировой рынок леса по демпинговым ценам усугублял положение других стран-поставщиков древесины (прежде всего США и Канады). С другой – информация о том, что лесозаготовки велись, по сути, с использованием рабского труда, вызывал их возмущение и протест. Под подозрение попадал и целый перечень других экспортных советских товаров (лен, хлеб, сахар, патока, желатин, стеарин, мясопродукты), но по уровню значимости на первом месте был, конечно, лес[64].  

О принудительных работах, пытках и издевательствах в советских концлагерях писал еще Сергей Мельгунов в книге «Красный террор», вышедшей в 1924 г. в Германии[65]. Данных о систематическом использовании рабского труда у него, конечно, еще не было – и не могло быть, но нашумевшее издание давало повод ожидать от советского государства именно такого продолжения. Показания первых беглецов из Соловецкого лагеря – особенно парижские выступления Юрия Бессонова, а затем и выход в 1928 г. его книги «Двадцать шесть тюрем и побег из Соловков»[66], развивали эту тему далее, давая повод всерьез усомниться в достоинствах советского государства как экономического и политического партнера. Само ОГПУ вело себя в этой ситуации, надо признать, довольно беспечно. Развертывая лагерные лесозаготовки в местах активной коммуникации с зарубежными покупателями (контакт с английскими и голландскими покупателями древесины был налажен еще до революции, затем восстановлен советскими лесозаготовительными трестами), руководители ведомства не задумались всерьез о том, чтобы скрыть этот факт от чужих глаз. Заключенные, работавшие на лесозаводах, жили в двух шагах от порта, куда заходили торговые суда[67]. Они работали на погрузке – моряки их не только видели, но и, скорее всего, могли с ними поговорить (заключенных перестали допускать к работам на пристани только с началом бойкотов)[68]. Некоторым прикрытием этой ситуации служило, конечно, сотрудничество с государственными лесозаготовительными трестами – Желлес и Экспортлес. Продажей древесины занимались именно они, а не лагерь, и, таким образом, факт использования принудительного труда на лесозаготовках был номинально замаскирован. Известны легенды – возможно, небезосновательные – о том, что заключенные вырезали на экспортных бревнах призывы о помощи. Но и без таких писем постичь со стороны суть происходящего в лесах Карело-Мурманского края, думается, было вполне возможно.