Владимир Соловьев - Современники и потомки о восстании С.Т. Разина

Конечно, письма А. Горяинова и Ф. Караулова в первую очередь заключают в себе ряд ценных сведений по истории крестьянской войны. Однако они не лишены значения и как источник для понимания уровня общественного сознания тех классов и кругов, представителями которых они являются. Кроме того, оба стряпчих, если и не претендуют на роль историографов, то в какой-то мере осознают себя таковыми. Они явно отдают себе отчет в том, что их письма будут читаны далеко не только непосредственными получателями, но и достаточно широким кругом заинтересованных людей. На этот счет в отписке А. Горяинова брату даже есть такое замечание: «Я в сие же число посылаю хартию к великому господину, к вологодскому архиепископу Симону о Стеньке Разине…»[23]. Тут примечательно то, что свою скромную эпистолу автор называет «хартией», т. е. склонен рассматривать ее по меньшей мере как бумагу важного общественно-политического значения. И в определенной степени он прав: ведь его послание было призвано успокоить взбудораженные «мятежом» верхи вологодского населения, снять напряжение, в котором уже не один год они пребывали.

Вряд ли есть основания считать чем-то особенным то, что в XVII в. в России не было написано сколько-нибудь крупного исторического произведения, посвященного крестьянской войне. Во-первых, то, что происходило в 1667–1671 гг., имеет исторический масштаб, а увидеть этот масштаб, будучи его современниками, изнутри процесса, дано единицам. Во-вторых, как раз тогда в «Историческом учении» неизвестного автора утверждалось, что историк обязан знать, «что подобает в истории молчанию предати и что пристойно объявити»[24]. При той резко негативной оценке восстания со стороны властей предержащих, при однозначном стремлении даже не упоминать о нем вполне естественно появление в среде господствующего класса лишь тех откликов, о которых речь шла выше. В отличие от актовых материалов ни в одном из этих произведений, как написанных в свободной манере, так и построенных на погодно-летописном принципе, нет целостного охвата и осмысления событий. Как правило, в них освещаются отдельные моменты и эпизоды восстания. Однако подобная калейдоскопичность — вовсе не исключение. Она вообще присуща тогдашней историографической традиции. Если же задаться вопросом, какое отражение нашло разинское движение по сравнению с другими внутри- или внешнеполитическими событиями, то оказывается, что оно отнюдь не обделено вниманием современников и по его поводу написано даже больше, чем, например, в связи со Смоленской войной 1632–1634 гг. К тому же и власти отнюдь не недооценивали значение разгрома повстанцев. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что в Москве в память о победе над Разиным была построена церковь Троицы на Листах.

В понимании природы восстания, побуждений и действий его участников историческая мысль России XVII в., пусть неуверенно и лишь отчасти, но все же перешагнула черту провиденциализма и подошла к объяснению событий не только божьим промыслом, но и людскими поступками и интересами, качествами конкретных людей.

Разинское восстание изначально стало объектом самого пристального внимания современников-иностранцев. Так сложилось, что за рубежом о нем на первых порах было написано и опубликовано больше, чем в России. И это не случайно. Иностранные очевидцы, будь то дипломаты, лица, приехавшие из-за рубежа по торговым делам или находившиеся на русской службе, были ошеломлены колоссальным размахом народного выступления. Не менее сильной была и реакция западного мира в целом. Подобное восстание, пожалуй, даже трудно представить в тесных рамках какой-либо европейской страны. Конечно, Европа знала немало социальных волнений и потрясений. Могучая их волна прокатилась в XIII и XIV вв. по Италии и Англии, в XV–XVI вв. — по Франции, Чехии и Германии, в XVII в. — по Австрии и Польше. Но даже самые крупные из них, такие как восстание Уота Тайлера, Жакерия, крестьянская война в Германии, ни по географическим масштабам, ни по накалу борьбы, ни по силам, вовлеченным в водоворот событий, не шли в сравнение с движением Разина. Ставшие свидетелями восстания в России иностранцы, по-видимому, должны были неоднократно и не без содрогания задумываться над тем, что, вспыхни такой мятеж где-нибудь в Голландии или в Швейцарии, он бы смел существующие там политические режимы и привел бы к захвату повстанцами власти, причем его пламя скорее всего переметнулось бы и на соседние государства, а то распространилось бы и по всей Европе. Думается, во многом именно отсюда проистекает тот громадный интерес подданных других стран к разинскому движению. Отсюда и широкое освещение связанных с ним событий в западно-европейской прессе, появление различных иностранных свидетельств о происшедшем в России «бунте». Но, разумеется, в повышенном к нему внимании нашло выход и стремление лучше узнать и понять, что творится в таинственной «Московии», чего следует ожидать от этой быстро и уверенно набирающей силы необъятной державы, которая в равной степени может стать выгодным торговым партнером и надежным политическим союзником, а может оказаться и серьезным экономическим конкурентом и опасным военным соперником. Вокруг восстания на Западе велась и определенная дипломатическая игра: не случайно обширную информацию об успехах разинцев и поражениях царских воевод помещали в своих периодических изданиях именно те страны, с которыми Россия находилась в обостренных отношениях. Так, шведские «Куранты» печатали многое из того, о чем правительство Алексея Михайловича предпочитало бы умолчать. В Посольском приказе была даже подготовлена нота, в которой указывалось, что «в свейских городах, а особенно в Риге» появились публикации «с великим умалением его царского величества чести… о том воре о Стеньке». Предметом особого возмущения московского двора было то, что сообщениями «Курантов» «свеяне всю Европу наслушали, и в Гишпании, и во всей Италии, и в иных государствах та их ложь ведома»[25].

В свидетельствах иностранцев о восстании сквозит и заметное беспокойство в связи с бурными событиями в России. «Я сам был зрителем тех волнений, которым дивилась вся Европа», — пишет один из зарубежных авторов, побывавших в Российском государстве на рубеже 60–70-х годов XVII в. «…Страхом была охвачена не одна Московия — вся Европа некоторое время жила в ожидании того, какой оборот примут эти события», — вторит ему другой[26]. Разинское движение повергло в ужас не только власть имущих в России, но и вызвало немалый переполох в Европе. Опасение, что дерзким «мятежникам», повоевавшим Персидское царство, вдруг вздумается вторгнуться и в западные пределы, по-видимому, возникало, и с этой угрозой приходилось считаться. Не потому ли так заинтересованно, так пристально вглядываются современники-иностранцы в лики повстанцев, и прежде всего их предводителя и его ближайших соратников? Не потому ли стремятся как можно детальнее, шаг за шагом, проследить их действия и поступки, показать общий ход восстания и его проявления на местах?

Как памятник общественной мысли сочинения зарубежных очевидцев отличает фиксирование внимания на тех сторонах российской действительности, которые вызывают у них наибольшее удивление своим своеобразием, несхожестью с европейской жизнью и которые, как правило, оказывались вне поля зрения россиян, оставивших свидетельства о разинском движении. Думается, не совсем прав Б. Н. Тихомиров, противопоставляя наблюдательных иностранных авторов неприметливым русским современникам и считая это результатом того, что первые в отличие от последних — «люди бывалые, стоявшие по своему уровню развития значительно выше московских служилых людей…»[27]. Тут, вероятно, в не меньшей степени следует учитывать такой важный фактор, как взгляд со стороны. Преимущество иностранцев, причина их зоркости при описаниях во многом видится в свежести восприятия, в чувстве новизны, в не примелькавшихся еще человеческих типах и характерах, картинах российской повседневности, на фоне которой особенно выигрышно оттенено выступление С. Т. Разина.

Сочинения иностранцев, выходящие на разинскую тему, правомерно разделить на две группы: непосредственно касающиеся событий 1667–1671 гг. и затрагивающие их в связи с изложением основных вех истории России второй половины XVII столетия.

К числу наиболее ранних произведений, посвященных восстанию, принадлежат два анонимных свидетельства: донесение из Москвы некоего представителя английской торговой компании (он называет себя фактором) своему хозяину и широко известное «Сообщение касательно подробностей мятежа, недавно произведенного в Московии Стенькой Разиным»[28].

Датированная 15 февраля 1671 г. рукопись донесения носит весьма претенциозный и пышный заголовок: «Повествование о величайшей на памяти человечества победе, или Полный разгром великого бунтовщика Степана Разина и его стотысячной армии великим царем России и его прославленным генералом Долгоруковым»[29]. Все в донесении свидетельствует о том, что оно написано человеком, находившимся на грани паники, потрясенным успехами разинцев и озабоченным как собственной участью, так и сохранностью вверенных его попечению товаров. «Долгое время, — пишет он хозяину, — мы здесь ежедневно пребывали в страхе, что с минуты на минуту… нас бесчеловечно лишат жизни, а имущество ваше и других достопочтенных хозяев разграбят и присвоят». Неизвестный англичанин сообщает также, что «верным подданным великого государя воображение рисовало лишь один возможный конец — неизбежное падение величия… державы…». Перепуганный фактор и не пытается скрыть огромного облегчения, ввиду того, что волею судеб опасность миновала: «провидение так защитило нас… что если бы времена чудес не миновали, то внезапный наш переход от слез к огромной радости можно было бы воистину почитать чудом»[30]. Автор донесения, конечно, и в самом деле натерпелся немалого страху, но многое в его послании наводит на мысль о намеренном нагнетании испытанных ужасов, сгущении красок, дабы показать, в какой жуткой обстановке ему пришлось жить, в каких экстремальных условиях, с риском для жизни, защищал он интересы компании. Очевидно, фактор рассчитывал, что хозяин, вникнув в его положение, выше оценит его услуги. Все же на всякий случай он подстраховывается и как бы походя замечает: «Сэр, вот самое близкое к истине, что я могу сообщить…» То есть этим как бы оговаривается право на ошибку, на допуск ложной информации и сомнительных сведений, что должно выглядеть вполне естественно, если учесть неспокойность сложившейся в России ситуации и царящую там в верхах суматоху. Однако ни завышенность оценок, ни чрезмерность эпитетов, ни мифические сражения, о которых идет речь в донесении, ни целый ряд явных преувеличений и недостоверных подробностей (например, об участии в боях против разинцев царя, боявшегося потерять корону и т. п.), ни другие неточности не перечеркивают значение «Повествования…». Да, в нем есть и прямой авторский вымысел, и эмоциональный перебор, и обывательская неразборчивость в воспроизведении слухов и толков. Но это ведь не менее интересно, чем документально подтвержденные свидетельства, поскольку строки донесения отражают настроения правящих сословий общества, впечатления иностранцев, прогнозы и домыслы перед лицом набирающего все большую силу народного движения. Автор «Повествования…» желает своему королю, народу и стране «никогда не знать тех страхов», которые он испытал, будучи в России[31].