Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Не могу не сказать спасибо послу, Стефану Меллеру, за помощь во время моей поездки по театру военных действий, и Миколаю Радзивиллу за то, каким замечательным водителем стал он для меня на дорогах России, Литвы и Белоруссии, а также спутником в Вильнюсе, Орше и Смоленске, на поле Бородинского сражения и на берегах Березины.

Помимо всего прочего я признателен за все моей жене Эмме.

Как только утром 20 марта 1811 г. прогремел выстрел из первой пушки в ряду выстроенных около Дома Инвалидов орудий, на Париж вдруг обрушилась неожиданная и не свойственная ему тишина. Повозки и кареты остановились, замерли на месте пешеходы, в окнах всюду появились лица людей, а ученики подняли глаза от страниц книг. И все принялись считать выстрелы, раздававшиеся один за другим через строго определенные промежутки времени. В конюшнях École Militaire (Военной школы) кавалеристы гвардии чистили коней, когда… «Внезапно звук пушки из Дома Инвалидов заставил руки прекратить движения, щетки и гребни на мгновение словно бы зависли в воздухе, – писал один молодой конный егерь. – Все умолкло, и среди множества людей и лошадей любой мог слышать шуршание мыши»{5}.

Когда в предыдущий вечер разнеслась весть о начавшихся у императрицы схватках, многие начальники и хозяева предоставили работникам внеочередной выходной, и те, переполняемые ожиданием, столпились всюду на улицах, прилегавших к дворцу Тюильри. Парижская биржа перестала работать, и единственным финансовыми сделками, совершавшимися в тот день, стали ставки и пари по поводу пола ребенка.

«Трудно даже представить себе, с каким волнением люди считали первые выстрелы пушек, – вспоминал один очевидец, ибо все знали, что двадцать один выстрел будет возвещать о рождении девочки, и целых сто выстрелов – о рождении мальчика. – Глубочайшая тишина царила до двадцать первого выстрела, когда же прогремел двадцать второй, во всех уголках Парижа одновременно раздались настоящие взрывы ликования и радостных поздравлений»{6}.

Люди словно бы сошли с ума, они бросались обнимать совершенно незнакомых им прохожих и восклицали: «Vive l'Empereur!» («Да здравствует Император!») Другие танцевали на улицах, пока в воздухе грохотали оставшиеся семьдесят восемь выстрелов этой ухающей канонады.

«Никогда прежде, даже в самые величайшие праздники, Париж не являл собой картины большей всеобщей радости, – замечал другой очевидец. – Праздновали повсюду»{7}. В небо поднялся воздушный шар с прославленным аэронавтом, мадам Бланшар, и тысячами листовок с благой вестью о случившемся, каковые она разбрасывала над сельской местностью. Гонцы с новостями скакали во всех направлениях. В тот вечер гремел салют, а столицу украсила иллюминация – даже в окнах самых бедных мансард горели свечи. В театрах ставились особые представления, художники-граверы наперегонки изготавливали слащавые картинки с изображением новорожденного чада императора, вознесенного на небо в облачках и с гирляндами лавровых венков вокруг него, поэты же строчили бравурные памятные оды. «Но чего никто не в силах передать в полной мере, – писал молодой граф Филипп-Поль де Сегюр, – так это поражающей всех дикой волны народной экзальтации, накатившейся на город, когда двадцать второй выстрел возвестил Франции о рождении наследника Наполеона и империи!»{8}

Двадцатилетняя императрица Мария-Луиза ощутила первые болезненные толчки около семи часов предыдущим вечером. Доктор Антуан Дюбуа, premier accoucheur (первый акушер) империи, находился рядом. Скоро к нему присоединились доктор Корвисар, первый врач, доктор Бурдье, врач-ординатор императрицы, и врач-хирург Наполеона, доктор Иван. К ним добавился император, его мать и сестры, а также дамы из двора императрицы – всего двадцать два человека в спальне и в соседней комнате, готовые помочь и поддержать роженицу.

А далее в залах Тюильри неуютно толпились две сотни чиновников и сановников при полном придворном параде. Их стали созывать с момента первых признаков начала родов у императрицы. Время от времени одна из дежуривших у постели фрейлин выходила, чтобы сообщить собравшимся о том, как идут роды. По мере течения вечера слуги принесли небольшие столики, накрыв их легким ужином: цыплята с рисом и шамбертен, чтобы промочить горло.

Однако рассевшуюся было атмосферу вновь сгустило ощущение, что происходящие в спальне императрицы процессы явно далеки от нормальных. Около пяти утра великий маршал империи вышел и уведомил всех о том, что боль отступила и императрица заснула. Затем он разрешил собравшимся разойтись по домам, но предупредил о необходимости находиться в состоянии готовности к вызову во дворец. Некоторые уехали, но большинство придворных устроились кто как на лавках и свернутых коврах, превращенных в импровизированные матрасы, и улеглись там прямо в парадном облачении и при регалиях в стремлении урвать хоть маленькую толику сна.

Наполеон неотрывно находился с Марией-Луизой, он разговаривал с ней, старался утешить и подбодрить со всей плохо скрываемой нервозностью будущего отца. Когда она уснула, Дюбуа сказал императору, что тот может пойти и немного отдохнуть. Наполеон умел обойтись без сна. Излюбленным способом расслабления для него служила горячая ванна, каковую он считал самым подходящим средством для борьбы с большинством хворей, будь то простуда или констипация, которые одолевали его регулярно. Именно так он и поступил в описываемом случае.

Однако императору не пришлось особенно долго наслаждаться купанием в горячей воде, поскольку Дюбуа поспешил к нему по скрытой лестнице, ведущей из апартаментов Наполеона в спальню императрицы. Родовые схватки возобновились, а доктор беспокоился из-за того, что ребенок шел неправильно. Наполеон спросил врача, существует ли какая-то опасность. Дюбуа кивнул, сетуя по поводу осложнений, возникших у императрицы. «Забудьте, что она императрица и обращайтесь с ней так, как если бы она была женой лавочника с улицы Сен-Дени, – оборвал его Наполеон и добавил: – В любом случае спасайте мать!» Он выбрался из ванны, наскоро оделся и отправился вниз к докторам, дежурившим у постели жены.

Увидев, как Дюбуа достает щипцы, императрица вскрикнула от страха, но Наполеон успокоил супругу, взял ее за руку и гладил, пока графиня де Монтескью и доктор Корвизар держали роженицу. Ребенок шел ножками вперед, и Дюбуа углубился в труды, чтобы вытащить младенца. Он тянул, потом отпускал и, наконец, примерно в шесть утра закончил работу. Дитя казалось мертвым, и Дюбуа, отложив его, вместе с другими занялся матерью, для которой кризис еще не миновал.

Но вот Корвизар взял ребенка и принялся энергично растирать его. Примерно через семь минут новорожденный ожил, и тогда врач передал его графине де Монтескью, возвестив о рождении мальчика. Увидев, что опасность для Марии-Луизы миновала, Наполеон взял ребенка на руки, вбежал в соседнее помещение, где уже в предчувствии самого скверно исхода ожидали высшие офицеры и придворные империи, и воскликнул: «Зрите же короля Рима! Две сотни пушечных выстрелов!»

Когда, спустя недолгое время, падчерица императора и жена его брата, королева Гортензия, подошла поздравить Наполеона, тот ответил ей: «Я не чувствую счастья – бедняжка так страдала!»{9} Он действительно думал так. Они поженились всего год назад, и династический брак быстро превратился в семейную идиллию. Одна из тринадцати детей австрийского императора Франца II, Мария-Луиза была любимицей отца, его «adorable poupée» («очаровательной куколкой»). Ее растили в ненависти к Наполеону, говоря о котором неизменно употребляли эпитеты вроде «корсиканец», «узурпатор», «Аттила» или «антихрист». Но дипломатия потребовала жертв, и девушка склонилась перед волей отца. Когда же она познала радости супружеской постели, ее восхищение французским императором не знало предела. Наполеон, до дрожи преисполненный благоговения от возможности иметь в женах «дочь цезарей», как он называл жену, бывшую к тому же вдвое младше его, быстро превратился в счастливого супруга. Словом, оба радовались жизни как простые влюбленные друг в друга муж и жена из среднего класса.

В тот же вечер, пока вся столица праздновала событие, дитя окрестили в соответствии с вековыми ритуалами французского королевского семейства. На следующий день Наполеон, восседая на императорском троне, давал большую аудиенцию, принимая официальные поздравления. Затем весь двор отправился за ним, чтобы лицезреть инфанта, лежавшего в великолепной посеребренной колыбели, подаренной государю жителями Парижа. Разрабатывал ее художник Пьер Прюдон. Он изобразил фигуру Славы, держащей триумфальную корону, и молодого орленка, поднимающегося к яркой звезде, каковая символизировала Наполеона. Канцлеры Légion d'honneur (Почетного легиона) и Croix de fer (Железной короны) положили знаки обоих орденов на подушечку рядом со спящим ребенком. Живописец Франсуа Жерар сел за написание портрета.