Артем Драбкин - «Окопная правда» Вермахта. Война глазами противника

– Когда началась война, уровень жизни в тылу упал?

– Да, ввели карточки, но все было прекрасно подготовлено, продукты были. В целом на протяжении всей войны проблем со снабжением не было. Продуктов, конечно, не хватало, но в целом было нормально. В городах было сложнее – не все продукты были, не хватало одежды и обуви. Был дефицит мыла и стирального порошка.

– А как пропаганда объясняла недостатки?

– Говорили, что все уходит солдатам.

– Что говорили, когда началась война с СССР?

– Для большинства это была неожиданность. Но некоторые что-то предполагали, потому что Гитлер говорил, что наше будущее лежит на востоке: «Мы народ без пространства. А там, на востоке, пространства достаточно. Мы это пространство заберем себе». Что-то в этом роде.

– Как вы восприняли поражение под Москвой?

– Все хорошо, мы идем вперед, фюрер на самом переднем крае, фюрер встретил офицера, который сидел в бункере в одной шинели и мерз, и фюрер отдал ему свою шинель. Такие рассказывали истории. Но некоторые люди уже говорили по-другому… О том, что война пошла не так, не говорили… У нас дома на двери висела карта. Отец мне показал: «Вот это мы, а это Россия». Разница в размерах впечатляла. А полгода спустя еще добавилась Америка… Я не был глупым и мог делать выводы. В семье моей жены Элизабет говорили, что война проиграна. Но родители строго предупреждали, что она нигде не должна говорить, о чем говорят дома, это опасно для жизни.

У Гитлера была такая логика: «Мы победим, потому что мы должны победить».

– Вы получали похоронки с фронта?

– Да, они рассылались централизованно. У нас их получал партийный руководитель города и сам их разносил. Я вспоминаю, в 1941 году, когда каждый месяц у нас в деревне кто-то погибал, появлялся черный человек, и мы на расстоянии смотрели, куда он идет. Он исчезал в домах, и потом оттуда раздавались женский крик и плач. Потом было поражение под Москвой, и женщины вязали носки, потому что 80 процентов солдат имели обморожения.

– Что тогда говорили про Россию?

– Про Россию говорили плохо. Говорили, что русские примитивные, у них плохое оружие. Говорили, что мы быстро промаршируем до Ленинграда и Москвы. Мы были очень оптимистичны. Все изменилось после Сталинграда. Из нашей маленькой деревни там погибло три человека. Потом американцы или англичане начали сбрасывать листовки с фотографиями. В них мы впервые прочли, что в Сталинграде мы потеряли 300 тысяч солдат.

– Гитлер объявлял траур по погибшим в Сталинграде?

– Я не могу вспомнить, до какого времени, но все мероприятия были запрещены.

– В вашей деревне были ост-арбайтеры?

– Да, были французские военнопленные и ост-арбайтеры. С ними не было никаких проблем. Они работали у крестьян, они вместе ели за одним столом, мы нормально общались. Когда одна украинка погибла при несчастном случае на работе, ее похоронили на деревенском кладбище. Многие деревенские шли за гробом на похоронах.

– В 1943 году насколько изменилось качество жизни, стало хуже?

– Да, одежда была плохой, не было бензина. Многие грузовики были переоборудованы на газ из дерева, bereza… Эти воспоминания – это пример того, до чего можно довести народ фанатизмом, давлением и страхом.

– Государство проводило реквизиции, забирало лошадей?

– Разумеется, да, немедленно. Забирали самых красивых лошадей, мы плакали. В деревне был один легковой автомобиль и один грузовик, я на нем возил молоко. Их тоже забрали.

– В 1944 году вы окончили школу и пошли добровольцем в армию. Как это происходило?

– На собрании в школе нам показали пропагандистский фильм. Там же сидели девушки, у которых можно было записаться в армию, но я колебался, заполнил заявление и не отдал его. Вскоре было совместное собрание Гитлерюгенда и Ваффен СС, на котором солдаты рассказывали про армию, как они служат. Нам говорили, что последний шанс выиграть войну – это всем записаться. Вот после этого собрания, 15 июля 1944-го, я стал добровольцем в войсках Ваффен СС. Записывали в армию даже 16– и 15-летних. До 1942 года им нужно было иметь разрешение от родителей, а в 1944-м оно уже не требовалось. Прошли медкомиссию. У добровольцев была возможность выбирать род войск. Я написал «противотанковая оборона» и попал в расчет противотанкового орудия.

– Сколько продолжалось и в чем заключалось обучение?

– Пропаганды было относительно мало. Шло короткое, но интенсивное обучение. Ближний бой. Обслуживание 75-мм пушки. Во время обучения я два раза выстрелил из нее, но оба раза промазал. Русская пушка была 7,62 сантиметра, мы ее называли «ратш-бум». Отличное оружие, как и Т-34.

Обучение продолжалось четыре месяца. В последний день мы сидели вокруг нашего преподавателя, и он сказал, что, когда на нас смотрит, у него сердце кровью обливается, и пожелал нам, чтобы нас никогда не атаковали русские танки.

– Что вы слышали об окончательном решении еврейского вопроса тогда?

– Тогда никто ничего не слышал. О евреях в Ваффен СС ни разу не было сказано ни одного слова. Мы были солдаты, мы изучали ближний бой и нашу пушку. Про мировое еврейство и коммунистов пропаганда говорила, да, но то, что случилось с нашими евреями, мы не знали.

– Кто вы были в расчете пушки?

– В расчете орудия было восемь человек. Первый и второй номера были заряжающими. Я был первым номером. В расчете был еще один парень 27-го года и двое стариков, последнего призывного возраста. Пушка была хорошая.

– В какой дивизии вы были?

– Дивизий больше не было, это была боевая группа. СС и вермахт были вместе.

– Какая у вас была униформа?

– У меня было две. У нас была зимняя униформа, но мы почему-то должны были ее сдать. Тогда мы себе нашли униформу вермахта.

– У вас была татуировка?

– Да, была, но я не знал, что у солдат вермахта нет татуировки! Так можно было точно установить, кто СС, а кто вермахт. В 1948 году в лагере в Карпинске всех солдат СС отсортировали и отправили на строительство канала под Москву. В новом лагере к нам относились не хуже и не лучше, чем в других. Разумеется, иное отношение было к военным преступникам. В Свердловске, в театре, шел процесс над членами эсэсовской кавалерийской дивизии. Они все были виновны – жгли дома и воровали коров. Они все получили по 25 лет, но большинство из них вернулись домой в 1956-м. Я вспоминаю, меня допрашивали в 1949 году. Офицер из военной юстиции спросил: «Вы были в СС?» Я сказал: «Ваффен СС». – «Нет, СС». Были различные дивизии, но большинство боевых дивизий были элитой, которая с отвращением дистанцировала себя от других частей. С расстрелами мы ничего общего не имели, мы были солдаты, а не убийцы. Один высший английский офицер говорил про дивизию СС «Гитлерюгенд», что таких отличных солдат больше никогда не будет – это высшее признание противника. И еще он говорил, что не все солдаты СС совершили преступления, гораздо больше преступлений совершили немецкие вооруженные силы, вермахт. После войны немцы свалили всю вину на СС, а вермахт вроде как ни при чем, но это не так.

– Из вашей 7,5-сантиметровой пушки вы на фронте стреляли?

– Один раз, когда появились русские, мы стреляли шрапнелью.

– У вас было личное оружие?

– Сначала был карабин 98к, а потом МП-38, очень хороший пистолет-пулемет.

– Когда вы попали на фронт?

– В феврале 1945 года мы попали в Кюстрин-Нойштадт, что на Одере. К тому времени русским уже удалось переправиться через Одер и построить один мост. Старый город Кюстрин находился на восточном берегу реки, когда город объявили крепостью и приказали держаться до последнего патрона, солдаты говорили, что крышка гроба захлопнулась. Буквально через несколько дней Кюстрин был окружен. Унтер-офицеры решили пробиваться к своим. Из 1200 человек, что пошли на прорыв, прорвались около 300. Когда выходили из окружения, стальной шлем и противогаз мы с собой не взяли – они гремели. Мы, три сотни человек, ночью прокрались в одном метре от русского солдата, который храпел у «сталинского органа».

Около десяти дней мы, группой из двенадцати человек, бродили в этом районе, уже занятом русскими. Фронт ушел километров на тридцать на запад, стрельбы мы уже не слышали. Это было плохое время – у нас не было шинелей, а ночью было холодно. Вечером 20 марта, перед тем как попасть в плен, мы пришли на хутор. На земле лежали мертвые свиньи, лошадь, а в корытах для свиней мы нашли картошку. К тому времени мы уже несколько дней ничего не ели. Мы отварили картошку и наконец-то поели. Решили заночевать в сарае, поскольку посчитали, что в доме будет опасно. Когда мы проснулись, повсюду были русские. Обер-фельдфебель приказал не стрелять. Мол, война проиграна, у него дома двое детей, воевать начал с Польши и хочет вернуться домой. Пригрозил, что, если кто-нибудь начнет стрелять, он его сам застрелит. Среди нас был один немец из польского Данцига, он мог немного говорить по-русски. Он закричал, что мы хотим сдаться. Я думал, это мой последний день. Пропаганда нам хорошо расписала, что ждет нас в плену. Когда мы ехали на фронт, один 16-летний новобранец спросил у фельдфебеля, что мы делаем с пленными. Фельдфебель ответил, что мы пленных не берем. Тут мы задумались: а что, если и они пленных не берут?