Андрей Мелехов - 22 июня: Никакой «внезапности» не было! Как Сталин пропустил удар

В этот раз потомки воинственных даков решили не вспоминать про «поход на Москву» и связываться с «оплотом мира» не стали: «После обмена нотами между правительствами СССР и королевской Румынии, – сообщает юморист из числа составителей «Истории…», – Бессарабия и Северная Буковина были возвращены Советскому Союзу… 28 июня 1940 г. южная группировка войск под командованием генерала армии Г.К. Жукова перешла Днестр и вступила на территорию Бессарабии и Северной Буковины». А уже 2 августа «возвращенные» территории (Северная Буковина никогда Российской империи не принадлежала) вошли в состав Молдавской и Украинской ССР. Окончание боевого похода Ворошилов, Буденный и прочие высокопоставленные «освободители» отпраздновали купанием в бассейне, наполненном молдавским вином, в компании юных особ женского пола, не являвшихся их женами: «Кому война, а кому мать родна…» Немцы отнеслись к очередному «враждебному поглощению» советских друзей без малейшего энтузиазма. Вот что пишет по этому поводу У. Ширер: «В Берлине возникла определенная тревога, которая распространялась и на штаб ОКВ на Западе. Вермахт зависел от румынской нефти, а Германия, кроме того получала из этой балканской страны продовольствие и фураж. Все это будет потеряно, если Красная Армия оккупирует Румынию» («Взлет и падение III рейха», с. 816).

Сборник «Канун и начало войны» приводит содержание донесения посла Шуленбурга в германский МИД от 23 июня 1940 года: «Я сказал Молотову, что такое решение (предстоящий ультиматум Румынии. – Прим. авт.) советского правительства является для меня неожиданным. Я считал, что советское правительство будет настаивать на своих претензиях к Бессарабии, нами не оспариваемых, но не предпримет самостоятельных действий для их реализации. Я боюсь, что внешнеполитические трудности Румынии, которая в настоящее время снабжает нас значительным количеством важнейшего для военной и гражданской промышленности сырья (Румыния являлась единственным крупным европейским источником нефти для Рейха, без нее германские самолеты, машины и танки встали бы уже через два-три месяца. – Прим. авт.), серьезно затронут германские интересы» (с. 188). В итоге Германия скрипя зубами согласилась «посоветовать румынскому правительству уступить требованиям советского правительства…» (Риббентроп – советнику Шмидту 27 июня 1940 г.), но осадок, как говорится, остался… Да такой, что уже 22 июля 1940 года Гитлер принял решение – готовиться к нападению на СССР.

Я не могу согласиться с утверждениями о том, что это нападение можно оправдать лишь желанием упредить геополитического и идеологического конкурента. Уверен: Гитлер рано или поздно все равно напал бы на Советский Союз в силу логики глобального соперничества со Сталиным и вследствие своего отвращения к большевизму. Разговоры о «чисто» превентивном характере германского удара – это часто свойственное фашистским главарям (и, к сожалению, некоторым современным историкам) желание прикрыть совершенно корыстные и бесчеловечные планы нацистов разговорами о благородных целях – превентивной войны и «спасения Европы от большевизма». Например, любопытно в этом плане изложение Гейдрихом его разговора с Гитлером, приведенное в «Мемуарах» руководителем зарубежной разведки СД Вальтера Шелленберга: «Даже в случае участия в войне Соединенных Штатов нет оснований ожидать вторжения на Европейский материк раньше, чем через полтора года. Этого времени казалось Гитлеру достаточно для нападения на Россию, не подвергаясь опасности войны на два фронта. Если это время не использовать, считал Гитлер, Германия окажется зажатой между двух врагов-союзников, угрожающих вторжением, и Россией, усилившейся настолько, что вряд ли мы сможем отразить удар с Востока. Военные приготовления в России, он считает, приняли настолько угрожающий характер, что следует ожидать нападения Советов. Сталин может в любой момент использовать наши затруднения и на Западе, и в Африке. Пока еще мощь нашего Вермахта достаточна, чтобы нанести поражение России во время этой передышки. Столкновение с Советским Союзом, по мнению Гитлера, рано или поздно неизбежно, так как этого требует безопасность Европы (предварительно захваченной и «нацифицированной» фашистами. – Прим. авт.). Поэтому было бы лучше предотвратить эту опасность, пока мы чувствуем себя вправе полагаться на собственные силы» («Мемуары», с. 206).

Как совершенно правильно написал по этому поводу современный австрийский историк Хейнц Магенхаймер в книге «Hitler’s War. Germany’s Key Strategic Decisions. 1940—1945», «решающее влияние на решение Гитлера оказали не советские военные приготовления, поскольку Германия узнала о них лишь за несколько недель до 22 июня 1941 года; скорее это были политические соображения, касавшиеся концепций могущества и безопасности, а также идеологические противоречия, которые рано или поздно должны были неизбежно привести к конфликту между двумя странами» (здесь и далее перевод с английского мой, с. 48). Я разделяю мнение Магенхаймера, считающего, что «восточная кампания 1941 года… может быть описана как «война двух агрессоров», которые оба одновременно готовились к нападению, но не как превентивная война в традиционном понимании смысла этого термина» (там же, с. 57). О глубине ненависти Гитлера к большевизму (и не только) свидетельствует, в частности, его бывшая секретарь Криста Шредер: «Когда, диктуя свои речи, он касался большевизма, его порой переполняли эмоции. Его речь становилась прерывистой, он пропускал слова. То же самое происходило, когда он упоминал Черчилля или Рузвельта. В такие моменты он не стеснялся в выборе слов. В том, что касается меня, когда он начинал слишком часто употреблять такие слова, как «алкаш» (в адрес Черчилля) или «ищейка» (в адрес Сталина), то я просто пропускала часть подобных характеристик. Интересно отметить, что проверяя потом текст, он никогда не замечал пропусков – верный признак волнения, которое охватывало его в такие моменты. В подобных ситуациях его голос переходил на фальцет, а руки яростно жестикулировали. Лицо краснело, а глаза сверкали гневом. Он вдруг останавливался – будто готовясь вступить в схватку с тем или иным воображаемым противником. Во время диктовки у меня часто учащалось сердцебиение: так влияло на меня возбуждение Гитлера» («Не was my chief», с. 55).

С другой стороны, трудно спорить и с тем, что «возвращение» Бессарабии и Северной Буковины в значительной степени ускорило это нападение. Впрочем, как считают некоторые современные историки, на первом этапе (как минимум до 18 декабря 1940 года), планы Гитлера в отношении СССР были, что называется, «на всякий случай». Ведь даже знаменитый план «Барбаросса» являлся «мерой предосторожности» и должен был быть претворен в жизнь лишь в случае продолжения враждебной по отношению к Рейху политики Сталина. Хайнц Магенхаймер считает, что «пожалуй, лишь югославские события в начале апреля 1941 года – когда Сталин открыто поддержал путчистов в Белграде и выступил против политики Гитлера на Балканах – сделали германское нападение неизбежным в ближайшей перспективе» («Hitler’s War. Germany’s Key Strategic Decisions. 1940—1945», с. 47).

Так или иначе, политика СССР ни перед началом Второй мировой войны, ни после ее начала не имела ничего общего с укреплением обороноспособности страны: укреплялась лишь ее способность к ведению крупномасштабной агрессивной войны. Это, собственно, наглядно продемонстрировала катастрофа лета и осени 1941 года. В сборнике «Канун и начало войны» можно найти немало занимательных документов из дипломатической советско-германской переписки в 1940—1941 годах. Из них, в частности, становится ясным, что после вышеупомянутых «освобождений» СССР настойчиво подбирался к Болгарии (та смогла отбиться от советских «гарантий» лишь присоединившись к Тройственному пакту), Турции (там СССР и после окончания Второй мировой – до смерти Сталина – настаивал на долгосрочной аренде советским флотом баз в проливах) и Ирана (вплоть до своего развала Советский Союз пытался получить выход к Индийскому океану; Афганская война, ускорившая падение коммунизма, являлась одним из шагов в этом направлении). Это была политика наглого и абсолютно циничного силового давления, шантажа и грабежа всего, что плохо лежало и на что вынужденно соглашался (до поры до времени) другой империалистический хищник – фашистская Германия. Все «освобожденные» и «возвращенные» территории немедленно «советизировались» и превращались в огромные военные лагеря для исходного сосредоточения моторизованных группировок невиданной в истории силы.

В заключение данного аналитического исследования хотелось бы констатировать один неоспоримый факт: сталинская внешнеполитическая стратегия, претворявшаяся в жизнь между двумя мировыми войнами, потерпела полное фиаско. Несмотря на весь цинизм советской политики и глубокую аморальность конкретных шагов СССР на международной арене, произошло именно то, чего пытался избежать Сталин. В ходе разразившейся при его прямом поощрении Второй мировой войны главные разрушения и неизмеримые (в том числе и в чисто статистическом плане) человеческие потери понесли не демократические страны Запада, а Советский Союз. Поражение германского нацизма, несмотря на страдания и жертвы немецкого народа, все же привело к созданию ФРГ, являющейся сегодня «экономическим двигателем» объединенной Европы и одним из самых богатых, влиятельных и процветающих государств мира, живущим – в отличие от современной России – в мире и согласии со своими соседями. Народы же бывшего СССР – кроме разве что стран Прибалтики и Грузии – так до сих пор и не оправились от последствий сталинского авантюризма.