Артем Драбкин - «А зори здесь громкие». Женское лицо войны

— Ботинки с обмотками были или сапоги?

— Нет, ботинки. Сапоги! Девушка носит 35-й размер, а сапог — 40-й. Вот так вот! Представьте: она идет, у нее сапоги болтаются и шинель. Ну, шинель можно и обрезать, а сапоги как? Что там! Света не было! Позже мы сделали себе освещение: брали гильзы большие, наливали керосин, отрезали от шинели полу — и вот у нас коптилось. Хоть какое-то освещение было.

— А вши были?

— Ой!.. про это и говорить не хочу. Столько было! Столько было! Хотя все были подстрижены под мальчика. Я не знаю, откуда и куда они потом у нас делись уже. Это невозможно представить: вот сидишь — ползет! Гниды, вши — всё было! А вот эти рубахи нам давали — все в гнидах… Они же как стирались? Тогда же порошков таких не было, и не гладилось же ведь ничего. Вообще даже вспоминать жутко… Столько их было, вшей! Как их не будет, если не мылись?! Если негде было мыться! Особенно на фронте… Нам делали уколы, и мы женщинами не были. Мы не имели менструаций больше года!

— Может, это от нагрузок, а не от уколов?

— От уколов! Делали специальные уколы. Вот у меня в доме живет участница войны, она говорит: «А нам таблетки давали». Почему в роте 80 наволочек недоставало? Хоть и давали вату, и что-то еще, но не хватало. Вот наволочки и рвали. А потом сделали укол, и тут-то уже ни у кого не было. Честно говоря, мы думали, никогда уже не будет, наверно. Но когда приехали на Дальний Восток, жизнь началась нормальная: смотрим, одна заулыбалась, приходит, говорит: «Слушай! У меня революция! У меня революция!!» Слава богу! Значит, ты еще женщина! А сколько осталось бездетных… У нас Маша Савченко бездетная, Люся Лехмос бездетная, Тося Улина бездетная, Оля Москвина бездетная — это я про тех говорю, которые в нашей роте были, пулеметчики. Фая бездетная… Вот как! Получилось, что они остались бездетными, воспитывали чужих детей.

— А какие-то послабления в критические дни?

— Попробуй! Ничего не было! У меня вот, например, из отделения сбежала одна ивановская. Она была у меня на занятиях и говорит: «Сержант, я заболела». Я говорю: «Хорошо, иди в санчасть». Прихожу в обед — ее нет. Значит, в санчасть ушла. Вечером приходим опять с занятий — ее нет. Я тогда в санчасть, а фельдшер говорит: «А у нас такая не была». Командиром взвода был Панков, ну, я ему и докладываю. Он поднялся к командиру роты, и на следующий день за ней поехали. Приезжают, а она на печи дома. Вот так! Она говорит: «Я не могу. Тяжело». Ее привезли и посадили на гарнизонную гауптвахту. А гауптвахта находилась в бывшем женском монастыре в Серпухове. Неделю она там пробыла, приехал суд. Прямо у нас в клубе в полку дали ей 7 лет с заменой штрафной.

Послаблений нам никаких не было. Нам было хуже, чем мужчинам. Но я ни разу не сомневалась, правильно ли я сделала, что пошла в армию. Я все время гордилась, что я в армии, что я на фронте боролась! Я все время гордилась этим. И сейчас горжусь!

Хотя если честно говорить, то на Дальнем Востоке мы жили очень хорошо! Во-первых, питание было совсем другое, и почему-то категория выше: нам на фронте хлеба давали 700 граммов, эти брикеты гречневые или пшенные — и всё. Потому что то кухня приехать не может, то ее разобьют. Брикет погрызешь, вроде бы и ты сыт. А когда мы несли гарнизонную службу, то обеды сами себе готовили. Продукты были всегда хорошие. Нам давали табак по 12 пачек в месяц. Когда нас сняли с фронта, почти все бросили курить. На передовой мы курили, потому что там холод, голод. У нас, наверно, оставалось курящих, ну, человек пять изо всей роты. Так мы эту махру меняли на молоко. Рисовая каша у нас была на молоке! Кроме того, когда мы только приехали, нам прислали Караохова с лошадью из Читы, — он у нас неделю жил, и мы ездили за дровами на зиму. В первую поездку мы увидели диких козлов. У нас была такая Стюрка Валуйских, с Вологды. Мы с ней на следующий день поехали, взяли винтовку — и убили козла. Значит, у нас килограммов 20 мяса есть! Был и еще источник продуктов. Некоторые эшелоны сопровождали наши ребята с батальона. Однажды получилось так, что на платформе с мешками с горбушей холодного копчения стоял наш парень. Он крикнул нашей девушке: «Часовой, часовой, дать рыбки?» А ему что, жалко, что ли? Она, естественно, согласилась. И он два мешка килограммов по двадцать пять каждый нам бросил… Да, в последнее время мы жили хорошо…

— А как вы считаете, женщин надо было призывать?

— Я считаю, надо было, но не всех! Тех, кто желал, кто хотел, — надо призывать, потому что от них будет толк! А тех, кого силой призвали, она будет избегать всех тяжестей, трудностей. Вот были, например, у нас в полку соревнования. Там и бег, и гранаты метать, и прыжки в длину, и прыжки в высоту. И вот были девочки, которые не могли. А мне же хотелось, чтобы моя рота была впереди, — как же так?! И я за них выступала. То гимнастерку чью-нибудь с такими погонами надену, то гимнастерку сниму. То пилотку надену, то берет (я ходила в пилотке, а береты не носила). Вот я за кого-то бегала, прыгала, все делала, чтобы у меня моя рота не была последней.

А девки в запасном полку плакали все время… Все время плакали! Валя Черепанова, командир 4-го отделения боевая была, тоже добровольно пошла. Ночью света нет, мы пришли в казарму мокрые (портянки мы сушили под собой, застилали под простыню на первый-второй этаж нар и спали на них). Слышим — плачут девушки. Она мне кричит: «Сержант, что делать? Слышишь?» — «Слышу». — «Плачут. Вот как их уговаривать? К одной подойдешь, начнешь говорить, вторая тут же заплачет». — «Давай развлекать». Как их, ну как их успокоить?! — «Давай сейчас концерт им устроим». Мы с ней раздеваемся догола, ремень на голое тело, котелок подвешиваем (смеется), гранаты подвешиваем, лопату навязали саперную — это у нас все было — и начали с ней выступать на втором этаже нар. И смотрим, наши девчонки: одна поднялась, другая поднялась, потом как стали хохотать! Вот верите, нет — вот такое вот было! Не знали, как успокоить… Я вообще никогда не плакала… Если бы женщин оставляли в армии, я бы осталась…

Но вот были у нас чувашки. Они по-русски не понимают. Ей говорят «направо», а она кругом, ей говоришь «налево» — она направо повернется. Не понимали они русский! Когда у нас организовали хозвзвод роты, я предложила Горовцеву послать туда чувашек. Тут они по-русски стали разговаривать, и все у них стало нормально. Они возили со складов продукты в полк. Они везут морковку, капусту, смотришь, они мне морковку или несколько листьев капусты передадут. В запасном полку плохо было — началась куриная слепота. Зимой ночью если в туалет захотели, то строили человек по десять, чтобы друг за друга держались, и ведешь вниз по лестнице. Они же ничего не видят! Потом опять поднимаешь их. Вот так вот было… Всё это нужно было перенести.

— А по беременности уезжали?

— У нас ни одной! Но были у нас самострелы, повешенья. Вот одна застрелилась на посту боеприпасов. Потом у меня такой случай был: одна девочка очень боялась темноты. И вдруг наша рота пошла в гарнизонную службу. А я старшина — я обязана была проверить, накормить. И вдруг смотрю: плачет эта моя Надя. Я подошла: «В чем дело? Что такое?» А она прямо слова сказать не может: трясется вся. Ее распределили на пост боеприпасов в лес. А она мало того, что боится темноты, да еще как раз на этом посту недавно девчонка и застрелилась. Ну, мне жалко ее. Иду и думаю: «Как бы чего не произошло, может, тоже так же застрелиться?..» Говорю ей: «Надя, слушай меня, успокойся. Давай договоримся». Ей стоять с 12 ночи. Самой ночью! Я говорю: «Слушай, я заранее пойду, обойду и буду с такой-то стороны, запомни, тебя поменяют — я тебе дам знать «ку-ку». Знай, что ты не одна. Я с тобой рядом». Вот таким образом я просидела почти четыре часа под кустом недалеко от нее. А что делать? Вот так у меня было! А потом где-то уже светать стало, я опять тихонько-тихонько из леса вышла, пришла опять туда, а писарь мне говорит: «Где ты была?» Ну, я не стала говорить.

Или вот уже, скажем, война кончилась, уже дня два-три прошло. Мы тогда охраняли правительственную связь. Я пошла проверять посты. Меня никто не остановил. Я обошла, смотрю: моя часовая Варя Сучкова сидит и спит. Я постояла-постояла, взяла, вытащила затвор и ушла. Возвращаюсь, стукнула специально калиткой. Она соскочила: «Стой! Кто идет?» Ну, пароль же нужно спросить. Я молчу, а она, значит, за затвор — а затвора нет. Ох, что же с ней было! Что же с ней было! Это же подсудное дело. Ну, я подошла, конечно, на нее накричала, наругалась. Потом думаю: «Что я, отдавать, что ли, ее буду, докладывать?» Война кончилась, а я ее под суд?! Ей-то обязательно срок дадут. Но и мне, думаю, если я скрою, дадут за это дело. Я тогда ей говорю: «Ну, вот что. Чтоб ты язык свой прикусила так, что даже потом не говорила, когда демобилизуешься». А она ревет невозможно. Ей еще оставалось полтора часа стоять — я пошла, одну разбудила, говорю: «Варя заболела, давай». Она собралась, я ее поставила, а эта ревет вовсю. И так никому не сказали ни она, ни я.